Читать книгу - "Дневник Распутина - Даниил Александрович Коцюбинский"

Мама с этой тайной вестью к Папе, а Он ей: «Поздно. Теперь, говорит, Воля Божья!»

Все это я узнал уже приехав в город. Когда уже война была в полном ходе…

И тут я решил: сделанного не переделаешь. И уже сказал маме: «Воля Божья!» И хоча ужо стал Маму подбадривать, но и сам ждал страшного. И чувствовал, што и в ей какой-то затаенный страх есть…

Ну, а потом, в войну, Мама, занявшись всякой такой работой, подбодрилась, и уж я думал, што Она мою ту телеграмму, што послал перед войной, позабыла… а она, видать, ничего не забывает… Такая ужо она особенная!.. ежели што в голову запало, то уже повек не забудет… Ну, вот.

Было это вскоре после того, как с Митей332 разговор имел. Звонит Аннушка: «Маме недужно. Очень повидать хочет!»

А я пустой не люблю ехать. Знал, что к вечеру Калинин] бумагу привезет. Еще своя была бумага от Владыки333. Осип[енко] привез, говорит, к спеху. Штой-то относительно подряда на танки334.

Ну и говорю Аннушке, што к вечеру буду, што, мол, дела много.

А и через час опять звонит: «Немедленно штоб! Больно нездоровится!» Поехал.

Гляжу на Маму – на ей лица нет…

Уладил. Успокоил. Утихомирилась.

«Ну што? – говорю… – Об чем тоскуешь?»

И тут… непонятное даже. Гляжу на Нее, и будто другое што-то. Совсем иная. Тут я сказать должон, што у Ей, кто с глазами глядит, лицо особенное… В тоске-ли… в горе… а поглядела на тебя… Владыка-Царица. Сила в ей особая. Большая гордость и сила… Ужо я Ее вот – знаю. Пока вдали, думаю: в моей она власти. Поглядел в Ея глаза и ужо знаешь, Она – Царица, над Ей никому нет власти… Такое в Ей лицо всегда. А тут иное. Будто ни Мама. Ни Сила… а дитя и такое боязиное… Такую к ей жалость почувствовал, што скажи она: «Помирай, штобы мне полегче» – умер бы… И какие глаза печальные… «Господи помилуй! Помилуй Господи», – шепчу и гляжу на нее. Ну, вот заговорила Она:

«Помнишь, – говорит, – ту телеграмму, што прислал нам перед самой перед войной? “Нет мово благословения… Предвижу страшное!”» – говорит она эти слова и сама так и впивается жалостными глазами.

«Ну, помню, – говорю. – Да што вспоминать? На то была Воля Божья… Может та проклятая и пырнула меня потом, штобы отвлечь в ту пору отсель…»

«Да Воля Божья», – шепчет Мама. А потом тихо так зашопотала: «А, ежели, Воля Божья на страшное…» – а сама смотрит в угол. Потом уже с трудом разобрал, чего Она хотела.

А сказала Она такое; што, мол, войны – ни я, ни Она не хотели… а как уже она пришла и как уж третий год335 гибнут люди… и что все так же далеко до конца, как и ране было… то Она, Мама, полагает, што судьба меня и ее двигает на то, штобы положить войне конец. Во что бы то ни стало – только кончить войну.

И вот, зашопотала Она: «Мы идем на самое страшное, хотим помимо Папы… с немцами… Ужо, – говорит Она, – когда Папа узнает, все будет кончено… Но што, – говорит Мама, – ежели народ не так поймет… Што, ежели, скажут: “Немка Рассею продала немцам”? Што ежели скажут – и я, и ты… предатели? Што? А ежели и мои дети мне не поверят? Што тогда?.. Понимаешь, дети не поверят?..»

А сама, как подстреленная птичка, в моих руках трепещется, бьется! – «Понимаешь, дети?» – шопочет Она. Понимаю, ох, понимаю…

И уж не знаю, как это вышло, только я ей про свово Митю рассказал…

Она слушала молча, потом как заплачет… трясется, что-то по-своему лопочет, как будто не в своем уме…

Кликнул Аннушку… уложил Ее… заснула. Уехал.

Только на завтра мне Аннушка рассказала, откуль такое на Маму сумление нашло.

Вот…

Дети поехали в Город: Олечка в свой комитет, Таничка – в свой. Олюша свой должна была поезд отправить. За ней, как всегда, князь В… 336 заехал. Только передал ей это бумаги, а сам сказал: будет опосля (имел в еще в тот день свидание с Калининым] по поводу добавочного поезда).

Ну, вот приехала это Она337. А Ей доклад делает Куракина338. Все по хорошему.

Только, как Она зашла в зал (зашла одна и не через свой кабинет, а другой дверью)… ан, слышит, двое меж собой говорят… граф Тат[ищев]339 и барон Шр[едер?]340. О чем говорили раньше, Она не расслышала, а только таки к ей слова дошли: што, мол, Царица с мужиком (со мной, значит) Рассею Матушку немцу продали… што от стыда, мол, кажному офицеру и глаз не открыть!

Боле уже Она не слышала, так, не заходя в зал, передала Кур[акиной], што не можется ей, штоб без Ее все ужо сделали…

Там переполох.

А Она вернулась и к Маме и так, говорит Аннушка, строга к Матери: «Скажи, – мол, – правду. Лучше от Тебя все узнать, чем от чужих людей!»

Мама к Ей: «Как, мол, ты можешь так с Матерью разговор разговаривать?» И прикрикнула…

А Она, и што только с Ей сталось, – криком на крик отвечает… «Ежели, говорит, ты немка, то и я, и сестры, и наш брат наследник… мы русские…» А потом близко так к Маме подступила: «Скажи, ну, скажи – ты обманываешь Папу?..»

Мама, с огорчения, и ответить ничего не могла. Только повелела ей выйти…

Ну и пошла…

Профессор не знал, кого ране спасать?

А, главное, Олюша испугалась, просится к Маме…

А та в беспамятстве… Вот.

Катится, катится страшное…

Уж чего хуже, коли дети на родителей идут?..

Когда все хотя маленько улеглось… Мама потребовала, штоб Олюша назвала подлецов-то этих. А Она, хоча и назвала, но сказала, ежели их к суду… то Она, Бог весть, што наделает… – «Потому, – сказала Ол[ьга], – што они [не] с озорством, а в таком горе обо всем говорили, што, видать, болеют за Рассею…» Вот…

Ну, так што я могу сказать Маме. Каку ей дать силу. Каку ей дать подмогу, ежели у самого мурашка по телу ходит… Кабы я мог, все своим умом обнять? Кабы все обмыслить мог, а то ведь все делается, хоча и через меня, а под приказ всех этих прохвостов… И ни одного меж них, которому нутром поверить мог… Ни одного… Все с обманом. Калинин – тот дударь… Он хоча сердцем