Читать книгу - "Против зерна: глубинная история древнейших государств - Джеймс С. Скотт"

До того как появились централизованные политические структуры типа государства, преобладал, по выражению Маршалла Салинса, домашний способ производства[132]. Доступ к ресурсам – земле, пастбищам и охоте – был открыт для всех благодаря членству в группе, будь то племя, клан или семья, которая контролировала эти ресурсы. За исключением изгнания, индивиду не был запрещен прямой и независимый доступ к любым источникам пропитания, которые были в распоряжении конкретной группы. В ситуации отсутствия как принуждения, так и шанса на капиталистическое накопление не было стимулов для производства больше того, что требовал местный прожиточный минимум и стандарты комфорта. Соответственно, не было никаких причин работать еще усерднее в сельском хозяйстве – единственным критерием была достаточность. Логика этой модели крестьянского хозяйства была описана с убедительной эмпирической детализацией А. В. Чаяновым: помимо всего прочего, он показал, что если в семье было больше работников, чем неработавших иждивенцев, то она сокращала трудовые усилия, как только достигала уровня достаточности[133].

Для целей нашего исследования важно, что крестьянство, если продукции достаточно для удовлетворения его базовых потребностей, не будет автоматически производить излишки, которые будут присвоены элитами, а должно быть вынуждено делать это. В демографических условиях раннего государственного строительства, когда традиционные средства производства были многочисленны и не монополизированы, появление излишков было возможно только в рамках той или иной формы несвободного, принудительного труда – барщины, вынужденных поставок зерна и других продуктов, долговой кабалы, крепостного права, круговой поруки и уплаты дани, а также разных форм рабства. Как мы увидим далее, каждое древнейшее государство использовало свое уникальное сочетание видов принудительного труда и нуждалось в сохранении хрупкого баланса между максимизацией государственных излишков с одной стороны и риском провоцирования массового бегства подданных, особенно при наличии открытой границы, – с другой. Лишь значительно позже, когда мир оказался как бы полностью оккупирован государствами, а средства производства стали принадлежать или управляться исключительно государственными элитами, контроль средств производства (земли), без институтов закабаления, стал достаточен для того, чтобы обеспечивать излишки. Как отметила Эстер Бозеруп в своей классической работе, пока существуют иные источники пропитания, «невозможно заставить членов низшего класса отказаться от их поиска каким-либо иным способом, кроме личной несвободы. Когда плотность населения повышается настолько, что позволяет контролировать землю, нет необходимости держать низшие классы в кабале: достаточно лишить рабочий класс права быть независимыми земледельцами» – собирателями, охотниками-собирателями, подсечно-огневыми земледельцами, скотоводами[134].

В первых государствах надежный уровень несвободы низших классов означал удержание их в зерновом центре и недопущение их бегства, чтобы избавиться от тяжелого труда и/или самого рабства[135]. Предпринимая всевозможные усилия, чтобы воспрепятствовать бегству подданных и наказывать за него (древнейшие своды законов заполнены соответствующими предписаниями), архаичное государство все же не обладало средствами, чтобы исключить небольшой отток населения даже в нормальных условиях. В тяжелые времена, скажем, в случае неурожая, необычайно высоких налогов или войны, эта тонкая струйка беглецов превращалась в смертельное для государства кровотечение. Помимо сдерживания этого оттока, большинство архаичных государств стремились восстановить свои демографические потери разными способами, включая войны для захвата рабов, их покупку у работорговцев и принудительное переселение целых сообществ поближе к зерновому центру.

Численность населения зернового центра, при условии, что он контролировал плодородные земли достаточных размеров, была надежным и почти безошибочным индикатором его относительного богатства и военного мастерства. Помимо выгодного расположения на торговых и водных путях или поразительно мудрых правителей, сельскохозяйственные технологии, как и методы ведения войн, были весьма статичны и зависели преимущественно от рабочей силы. Государство с самой большой численностью населения обычно было самым богатым и, как правило, в военном отношении превосходило более мелких соперников. Одним из доказательств этого важнейшего факта является то, что наградой победителя в войне чаще были пленники, а не территория, т. е. проигравшим, особенно женщинам и детям, победитель сохранял жизни. Много столетий спустя Фукидид признал логику сохранения рабочей силы, воздав хвалу спартанскому полководцу Брасиду за то, что он договорился о мирной капитуляции и тем самым увеличил налоговую базу и рабочую силу Спарты, не погубив жизни спартанцев[136].

Искусство ведения войн на аллювиальных равнинах Месопотамии с конца периода Урука (3500–3100 годы до н. э.) и на протяжении двух тысячелетий было схожим и состояло не столько в завоевании территории, сколько в собирании населения в зерновом центре. Благодаря оригинальному и скрупулезному исследованию Сета Ричардсона мы знаем, что подавляющее большинство войн на аллювиальных равнинах велось не между крупными и известными городами-государствами – это были небольшие военные кампании, посредством которых каждое крупное государственное образование завоевывало независимые сообщества в собственных внутренних районах, чтобы увеличить свое трудоспособное население и тем самым свою власть[137]. Государственные образования стремились и силой, и убеждением собрать «неусмиренные» и «рассеянные» народы в одно «стадо безгосударственных народов под государственным контролем». Как отмечает Ричардсон, этот процесс был неизменным императивом для государств, поскольку они теряли «свое население и в результате действий, и в пользу безгосударственных групп». Хотя государства претендовали на якобы искусное управление подданными, на самом деле они постоянно прилагали усилия, чтобы компенсировать потери от их бегства и смертности, как правило, проводя насильственные кампании, чтобы заполучить новых подданных из числа «не облагаемых налогами и неуправляемых» народов. Кодексы законов Древнего Вавилона явно озабочены беглецами и побегами, а также попытками вернуть их на назначенное им место жительства и работы.

Государство и рабство

Рабство не было изобретено государством. Разные формы порабощения (индивидуального и общинного) широко практиковались безгосударственными народами. Фернандо Сантос-Гранарос задокументировал множество форм общинного рабства в доколумбовой Латинской Америке, многие из которых сохранились и в период колониального рабства после Конкисты[138]. Хотя в целом рабство смягчали процессы ассимиляции и восходящей мобильности, оно было распространено среди коренных американских народов, нуждавшихся в рабочей силе. Несомненно, закабаление людей было известно на древнем Ближнем Востоке до появления первых государств. Аналогично оседлости и одомашниванию злаков, которые предшествовали государственному строительству, первые государства лишь развили и расширили масштабы института рабства как основополагающего инструмента максимизации численности трудоспособного населения и излишков, которые государства могли присвоить.

Невозможно преувеличить центральную роль закабаления (в той или иной форме) в развитии государств вплоть до недавнего времени. Как отметил Адам Хохшильд, в 1800 году примерно ¾ мирового населения фактически жили в неволе[139]. В Юго-Восточной Азии все первые государства были рабовладельческими и работорговыми: до конца XIX века самым ценным грузом малайских торговцев в островной части Юго-Восточной Азии были рабы. Старики из «коренного народа» (оранг-асли) Малайского полуострова и из горных народов Северного Таиланда вспоминают истории своих родителей и