Читать книгу - "Театр – волшебное окно - Коллектив авторов"

в театр: рассаживает всех кукол и зверюшек, а сама танцует перед ними. Когда танец заканчивается, она подходит к «зрителям», берет их ручки в свои ладошки и хлопает ими. Аплодисменты! К ним она привыкает с детства и на всю жизнь. Любительницу танцев мать отдает в танцевальную студию при ДК им. Горького. Руководители студии – артист балета Фенстер Борис Александрович и Нина Уланова (однофамилица великой Галины Улановой). Здесь учат танцевать по-настоящему. У нее были все данные стать танцовщицей. Галина Петровна гордится тем, что она танцевала на сцене Большого зала филармонии. Это была награда. В то время проводились смотры-конкурсы самодеятельных коллективов. А заключительный концерт победителей проходил в филармонии. Юная танцовщица выступала с двумя сольными номерами: в народном танце, а в в «Вальсе цветов» она появлялась на сцене из большой красивой розы и, естественно, танцевала на пуантах.

У нее были столь яркие способности к балету, что руководитель студии Борис Александрович, о котором она говорит с нежностью, повел показать свою ученицу в Вахтанговское училище. Но просмотр не состоялся: в сквере у памятника Екатерине II ученица «показала» характер: «Я не хочу танцевать всю жизнь, – в слезах сказала она ему. – Я хочу играть девушек на сцене». Балетные туфли полетели в урну. Он понял, обнял ее, а потом часто приходил на спектакли, в которых она играла. Призвание победило.

Окончив школу в 1940 году, в которой, кстати, она училась вместе с Владиславом Стржельчиком, блистательным актером БДТ им. Горького), Галина пришла поступать в Театральный институт. Третий тур. В зал, поднимавшийся вверх амфитеатром и заполненный зрителями, вызывали по пять претендентов, которые сидели на скамье перед жюри. Шел набор в классы заслуженного деятеля искусств Леонида Сергеевича Вивьена (Вивьен де Шатобриан) и Бориса Михайловича Сушкевича, с 1933 года работавшего художественным руководителем Ленинградского академического театра драмы (позже Государственного академический театр драмы им. А. С. Пушкина), а ныне Александрийского театра, императорского «русского для представления трагедий и комедий театра», созданного 255 лет тому. Рядом с юной Короткевич сидела Лидия Штыкан «с точеными чертами лица и низким красивым тембром голоса». Галина прочитала басню, потом ей предложили спеть. И тут она с ужасом поняла, что где-то уронила ноты. «Я сейчас, возьму ноты, куда-то они упали», – говорит она, возвращается к скамье, перед жюри и зрителями ищет их, находит под скамейкой, достает их. В зале смеются, члены приемной комиссии улыбаются. Она, наконец, поет, в полной уверенности, что провалилась. Но, по-видимому, ее непосредственность с несомненными артистическими данными подкупает: ее берет в свой класс Сушкевич, а Лидию Штыкан – Вивьен.

Война

Галина заканчивает первый курс театрального института; и в это время грянула война. В институте была создана бригада для выступления на фронтах из студентов третьего и четвертого курсов, но ее, единственную первокурсницу взяли, так как она владела искусством танца.

«На первом курсе, – вспоминает Галина Петровна, – я была освобождена от занятий по танцам, которые вел Христиан Христианович Христерсон. Бригадировы в нашей концертной бригаде был Аркадий Зильберштейн, четверокурсник. С нами ездила и его жена Валентина Брусникина. Нашу бригаду прикрепили к Дому офицеров и посылали нас на передовую. Мы выступали перед бойцами Ленинградского и Волховского фронтов, на Дороге жизни».

Галина Петровна рассказывает, что осенью 41 года их бригаду командировали с концертом в деревню Мышкино. Дали им машину, открытый грузовик с шофером – солдатом. У Пулково увидели разбитый бронепоезд, стреляют, пули летят над машиной. Артисты ничего не понимают, что происходит. Через поле к ним летит с пистолетом в руках офицер в длинной шинели с разрезом, которые тогда носили военные. Ветер развевает полы шинели, и они разлетаются в стороны как гигантские крылья у птицы. Подбегает, шофер спрашивает, как проехать в Мышкино. «В Мышкино?! – продолжает Галина Петровна. – Я помню его глаза. Прямо по шоссе, не меньше пяти километров. Проехали немного, вдруг из кустов ползет солдат с винтовкой. Машина остановилась, мы говорим, что концертная бригада едет в Мышкино. С другой стороны шоссе еще один солдат ползком. Наводят винтовки и кричит: «Там уже немцы! Немедленно поворачивайте назад, иначе всех расстреляем». Шофер развернул машину и прямо по полю назад, по проселкам. А дождь льет, мы в кузове натянули на себя брезент, промокли, замерзли. Заехали в какую-то деревню, уже пустую. Сгоревшие дома. На окраине стоит дом, не сгоревший. Остановились. Водитель с ребятами разожгли печку, вскипятили воду, согрелись немножко. Он разделил свой паек на всю бригаду. Мы пообсохли, вспоминаем дорогу и хохочем. Когда ехали, все спрашивали друг у друга: «А что это рвется?». Ну, а шофер, молодец, довез всех до Ленинграда. И знаете, ведь никто не заболел, даже насморка не было. А уж в каких условиях приходилось выступать. Привезут на передовую, зима мороз. Мальчишки те все же в костюмах. А у нас-то концертные платья, в основном шелковые, хотелось быть понаряднее. Переоденешься в палатке и на сцену. От инея, пока выступаешь, все лицо как у деда мороза. Станцуешь, чуть согреешься в палатке и снова на сцену».

Блокада

Она провела всю блокаду вместе с концертной бригадой в Ленинграде. Говорит, что на всю жизнь запомнила суп, которым их угощали в частях: похлебка, сверху плавает кружочками жир, кожа от шпрот и несколько перловок, но все горячее. А главное, давали к ней большой кусок хлеба, а не ленинградские 125 граммов. Она показывает размер куска хлеба, и я вспоминаю те послевоенные большие буханки, которые выпекали в сельских хлебопекарнях. А вдобавок к ним артистам давали еще кусочек шоколада. «Отщипнешь крошечный кусочек шоколада. – ам! – и запиваешь его кипятком. А хлеб я старалась съесть не весь, оставляла кусочки для мамы. Мне везло на людей, много встречала в жизни добрых, настоящих. Я благодарна огромному количеству людей. А двух помню и буду помнить до конца жизни: Евгения Хучева и Сашу Назарова. Они спасли мою маму. Наша бригада стояла в Кабоне. Женя был шофером и возил в Ленинград бочки с топливом. А я за неделю скопила немного хлеба и кусочек шоколада, спросила его, не сможет ли он заехать к маме на Невский. Он взял эту посылку, но чуть ли не со слезами: «Сама ешь. Ты же должна всю жизнь танцевать». А когда заехал к нам, мама уже лежала, даже встать не могла. А он такой большой был, огромный. Схватил ее в охапку, посадил в пустую бочку и вывез из Ленинграда. Приехал в Кабону, а начальник части увидел ее и спрашивает,