Читать книгу - "Династии Сперанских, Филатовых, Живаго, Овчинниковых и ХХ век. Записки счастливого человека - Алексей Адрианович Овчинников"

Дед был хорошим спортсменом и прекрасно играл в теннис. Теннисный корт он построил на даче чуть ли не раньше дома. У меня сохранилась фотография Нила Федоровича Филатова, которую тот подарил деду, написав на ней такую шуточную подпись: «Знаменитому лаун-теннисисту от достойного соперника». На моей памяти дед играл в теннис всего несколько раз, но удар у него был сильным и хорошо поставленным. Он очень любил зимние виды спорта – коньки и лыжи. Как-то раз в начале зимы, когда сильные морозы без снега сковали небольшую речку вблизи нашей дачи, я достал свои беговые коньки и решил покататься по гладкому льду. Дед увидел и попросил дать ему попробовать. Я, посмеиваясь, помог ему зашнуровать ботинки и был несказанно удивлен, увидев, как дед заложил руки за спину и быстро покатился вдоль по реке, делая широкие и уверенные шаги. Было ему в это время 84 года.

В молодости вместе со своим старшим братом Михаилом, с которого он во многом брал пример, в зимние воскресные дни дед проходил на лыжах много километров по полям и лесам, и оказалось, что до самых последних дней прекрасно помнил окрестности нашей дачи. В ветреные дни они катались на лыжах под парусом, и однажды в сильный ветер дед уехал так далеко от дома, что не смог вернуться до темноты и был вынужден заночевать в какой-то деревне. Он вернулся только на следующий день, и какой его ожидал дома прием, я могу лишь предполагать.

Я помню деда уже очень пожилым человеком (когда я родился, ему было 64 года), хотя старым он мне никогда не казался. На лыжах я видел его всего два или три раза, последний раз он надел лыжи в 1964 году по просьбе моего друга, известного альпиниста и художника Андрея Малеинова, который работая в то время в журнале «Физкультура и спорт», решил поместить в нем статью о докторе Сперанском. Девяностодвухлетний человек надел спортивный костюм и беговые лыжи, прошел на них круг по саду и, не упав, съехал с довольно крутой горки. Цветная фотография была помещена на вкладке журнала, и дед был очень доволен.

Вообще в последние годы он гордился своим возрастом. Ему нравилось, когда в пригородной электричке по дороге на дачу (он ездил на дачу на поезде один, каждую субботу в течение всей осени и зимы, до последних дней своей жизни) люди спрашивали его, сколько ему лет. Он заставлял их угадывать его возраст и очень веселился, когда ему давали лет шестьдесят-семьдесят, в то время как ему было уже за девяносто. У него были седые борода и усы, седые виски, но волосы на голове оставались русыми, без седины. Ходили даже слухи, что он красит свои волосы, хотя это была абсолютная ерунда. Цвет волос, бодрый вид и быстрая, уверенная походка придавали ему моложавый вид, и никто не мог поверить, что ему уже так много лет.

Дед любил грести на лодке. Я помню, что и после войны на даче лежала полусгнившая байдарка, на которой дед плавал на Волгу (это приблизительно за 70–80 километров от нашей дачи) по речкам Икше, Яхроме, Сестре и Дубне. Во время отдыха на Рижском взморье мы ходили с дедом на лодочную станцию на реке Лиелупе и брали напрокат весельную лодку. Дед греб очень сильно и неохотно отдавал мне весла. Чувствовалось, что он получал от гребли большое удовольствие.

К сожалению, я мало видел его в клинике. Окончив медицинский институт и став детским хирургом, я работал в другой больнице и лишь несколько раз побывал на лекциях и обходах деда. Но меня всегда поражало, что маленькие дети не плакали в его руках, когда он выслушивал и ощупывал их. Как-то на одном из его приемов я увидел, как он поднял со стола орущего полураздетого младенца, положил его животиком на свою ладонь и слегка погладил другой рукой по спине. И ребенок сразу же замолчал и стал пускать пузыри. Какая-то добрая аура исходила от него, и дети, как и животные, сразу же это чувствовали. Об этом говорили и многие из его коллег.

В то же время он был очень вспыльчив. Рассердившись, дед становился красным, вены у него на лбу вздувались, и он начинал кричать на нас громким голосом. Иногда причина такой вспышки была довольно мизерной. Однажды его крик был связан с нашим котом, который считался дедовым любимцем. Кот пролил чернильницу у меня на письменном столе и залил мои тетради. Я пошел жаловаться на него деду. Дед вдруг сильно на меня рассердился и стал кричать: «Что ты ходишь ко мне жаловаться? Если кот тебе мешает, выкини его в форточку!» Конечно, я тут же замолчал и уполз в свою комнату, а бабушка пошла успокаивать деда. Вообще дед меня очень любил и кричал на меня всего два раза в жизни, но оба раза я хорошо запомнил. То же могут сказать и мои двоюродные братья и кузины. Отходил дед от гнева довольно быстро, начинал пыхтеть в усы и через полчаса уже разговаривал с нами как ни в чем не бывало.

Не могу сказать, что дед был очень общителен. Не знаю, как на работе, а дома он не любил пустых разговоров и праздных застолий. Он мог раньше других встать из-за праздничного стола и уйти к себе в кабинет, сев за работу и предоставив бабушке руководить беседой и развлекать гостей, что она блестяще и делала. В то же время были люди, с которыми он охотно разговаривал и подолгу засиживался за вечерним чаем. Среди них в первую очередь я могу назвать нашего соседа по даче академика Николая Васильевича Коновалова и ближайшую помощницу деда по кафедре педиатрии ЦИУ профессора Софью Георгиевну Звягинцеву.

Николай Васильевич Коновалов был умнейшим, но довольно суровым человеком. Дед относился к нему очень тепло и, как мне кажется, немного по-отцовски. Может быть, тот напоминал ему погибшего старшего сына, так как был приблизительно того же возраста. Дед сильно переживал болезнь Николая Васильевича и его раннюю кончину. Субботними вечерами, приехав на дачу, дед отправлялся к Коноваловым пить чай и нередко засиживался у них допоздна. И Николай Васильевич очень уважал деда, охотно делился с ним своими проблемами и в разговоре с дедом оттаивал, начинал шутить и улыбаться.

С Софьей Георгиевной Звягинцевой и ее мужем, детским хирургом Алексеем Евгеньевичем, у деда были особые отношения.