Читать книгу - "Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов)"

я служу в кафедральном соборе. Всё чинно, благолепно, золото, хор ангельский… А сердце моё – всё там, в Стайках. Где ветер пахнет сеном, где старушки пекут пироги на праздник, где навоз и ладан сливаются в один запах – запах живой, настоящей жизни, не книжной, а евангельской.

И если кто спросит, где я впервые увидел Христа, я скажу: в глазах бабки Нюры, когда она поставила свечку за телёнка. В тепле, которое шло от хлева. В молитве под грохот дождя. Там я понял: не важно, где ты. Важно – как ты. И с Кем.

А всё остальное – приложится.

 

+

Свеча тридцать первая

Проповедь с похорон

 

– Так, село Пидгирцы, улица Центральная, дом… шестнадцать? Или шестьдесят?.. Господи, вразуми! – батюшка Максим торопливо вынимал бумажку из кармана подрясника, стараясь не уронить крест, венчик и молитвослов. Всё утро валил мокрый снег, и уазик пробуксовывал в каше.

На заднем сиденье лежала погребальная епитрахиль – старая, с вытертым золотым крестом. Её когда-то подарил старец с Афона, сказав: “Она будет служить тебе не раз в жизни, а раз в сердце”. Тогда батюшка не понял.

Он вошёл в дом. Всё было как положено: гроб, свечи, суета, сдержанные слёзы.

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... – начал он чин.

Люди застыли. Кто-то кивнул, кто-то напряжённо всматривался – никто не знал батюшку, но и спрашивать не стали. В деревне редко спорят с человеком в рясе.

Когда дошли до слов про “все прегрешения, вольныя и невольныя”, батюшка неожиданно замедлил. Взгляд его упал на лицо покойника – пожилого мужчины, серого и мирного, как забытая фотография. И вдруг пришла тишина – особая, та, что бывает, когда в сердце говорит не ум.

Он закрыл молитвослов и начал говорить не по чину:

– Мы не знаем этой души. И я не знал. Простите… Но, знаете, я много раз хоронил. И всё чаще думаю: ведь мы хороним не только человека – мы храним память о том, что в нас самих жило рядом с ним. Его доброта – напоминание о том, как мы забыли быть добрыми. Его ошибки – наши собственные страхи. Его смерть – наш вопрос: “А как я живу?”

Он говорил просто. Без красивостей. Будто не с людьми, а с Самим Богом делился. И слова его ложились на сердца – не о покойнике, а о каждом из них. Прощение. Сожаление. Жажда начала сначала.

Плакала женщина в платке. Мужик с разбитым лицом вдруг перекрестился. Мальчишка, которому велели “не бегай”, – замер, слушая.

И вдруг батюшка понял – он не ошибся. Или… ошибся не туда, куда думал.

Через час, уже на крыльце, к нему подошёл один из мужчин:

– Батюшка… а вы вообще кого хоронили?

– Простите… не знаю. Мне сказали адрес… Но, видимо, что-то перепутали.

Мужчина посмотрел в сторону дома, потом в небо.

– А нам надо было это услышать. Всем. Степана-то, которого хороним… никто не знал. Он случайный… скорая привезла, умер в дороге. У нас тут приютили на кладбище.

Батюшка опустил голову.

– А, может, и не случайный… – тихо сказал он. – Может, он всех нас привёл. Чтобы мы не мёртвых хоронили, а оживали сами.

*

На следующее утро отец Максим приехал туда, куда должен был приехать сначала. Там была толпа, много венков и скорбь “по правилам”. Он отслужил чин аккуратно, сдержанно, как умеет опытный пастырь.

Но в сердце навсегда осталась та “ошибка”. Потому что там он говорил, как никогда прежде. И понял: Господь не путает адресов. Он просто знает, куда действительно нужно попасть – чтобы ожило сердце.

 

+

Свеча тридцать вторая

СЕРДЦЕ АФОНА

Братьям отшельникам с Агион Орос....

 

У подножия Горы, недалеко от Карули, среди вековых лесов и обоженных южным солнцем скал, стояла маленькая калива, словно гнездо, укрытое от мира. Здесь жил монах Василий – его дни были тихими, как шелест сосновой хвои, а ночи наполнены молитвами, поднимающимися к звёздному небу. Каждое утро он встречал рассвет с благодарностью, погружаясь в сладостный труд: то рубил дрова, то собирал оливы, а то чинил старенькую крышу своей кельи.

Но в один летний день тишина его мира дрогнула. Небо, ещё утром светлое и ясное, вдруг омрачило лицо. Чёрные тучи, словно орды невидимых воинов, стремительно заволокли горизонт. Лес замер, а птицы, как по команде, смолкли, оставив угрожающую пустоту в воздухе. Ветер – резкий, будто крик – налетел внезапно, вздыбив лесистый покров гор и свистя между скалами, будто вострубил начало великой битвы.

Монах Василий, ощущая в воздухе грядущую бурю, вышел из кельи и остановился на пороге. Взгляд его устремился к небу, где молнии, как огненные змеи, вспарывали тяжёлые тучи. Гул далёкого грома становился всё громче, будто огромный барабан был приведён в действие. Лес заскрипел, как древний корабль, готовый к шторму.

И вот – первые капли дождя, крупные, как слёзы, упали на землю, разбиваясь о камни. Затем полил дождь, обрушившись потоками небесных вод на склоны гор. Ливень был настолько силён, что тучи и лес слились в единую серо-зелёную пелену.

Шторм, словно зловещий гость, не просто врывался в мир Василия – он пробивался прямо в сердце его уединённого существования. Ветер не просто выл за окнами, он стонал, кричал, бился, как зверь, рвущийся на свободу. Его рёв, перемежаемый грохотом грома, будто взрывал тишину, к которой привыкли стены каливы. Дождь хлестал по окнам с яростью, как будто каждая капля несла в себе угрозу. Казалось сама Гора сотрясалась от ударов молота бешеных волн прибоя. Василий чувствовал, как с каждым ударом стихии мир вокруг становится всё более хрупким, словно тонкое стекло, готовое расколоться.

Тревога, чуждая его душе, начала тлеть где-то глубоко внутри, поднимаясь, как дым. Он ходил по своей келье, но не находил покоя. Молитва, его всегдашний щит, вдруг казалась далёкой, а его мысли – рассеянными, будто листья, подхваченные бурей.

И вдруг, сквозь грохот грома и завывание ветра, раздался звук, который вонзился в его сознание, как молния в древо. Это было глухое, сокрушающее грохотание, – нечто упало, сломалось. Василий застыл. Он знал этот звук. Это была крыша его маленькой часовни.

Сердце сжалось до боли. Часовня, этот скромный храм, где он возносил свои молитвы к небу, частично рухнула под натиском стихии. Василий ощутил, как вместе с крышей обрушивается что-то внутри него самого. Его уединение, его тишина, его