Читать книгу - "Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов)"

– учит меня. Василий – что святость ходит босиком. Игнат – что строить надо не стены, а надежду. Анна – что грех – это ещё не конец, а возможно, начало.

Я – пастырь. Но я же – и овца, потерянная, которой Бог нашёл тропу.

Однажды на исповеди ко мне подошёл мальчик. Грязный, зарёванный. Держал в руках комок хлеба.

– Я украл, – сказал. – Потому что голодный.

Я подумал – как я сам стоял перед Богом в той ночной часовне. С комком вины. И сказал ему:

– Вернись завтра. И принеси что-нибудь своё. От сердца. Даже если это – слово.

Он вернулся. Принёс огрызок карандаша. И на бумажке написал:

“Прости. Я тебя люблю”.

Я не святой. Я не праведник. Я не от сильных мира сего. Я – пасынок. Но если Господь зовёт и пасынков за стол, я приду. И пока жив – буду звать других.

Потому что накопление добра – радостно. Потому что каждый шаг к свету делает меня не только священником, но и сыном.

+

8. Когда рождается хлеб

Это случилось весной. Той самой, что приходит не в календаре, а в сердце – когда тает что-то внутри, и слышно, как капает прощение с крыш.

Я проснулся рано. Колокол молчал, но душа звонила. Не для службы – для жизни. Оделся, вышел. Туман стоял над полем, будто Бог закрыл лицо мира полотном, чтобы тот проснулся не глазами, а душой.

Шёл Василий с крынкой молока. Игнат тащил доски к амбару. На окне у Анны трепетала белая занавеска. Всё как обычно. И всё – иначе.

Я подошёл к храму. Дверь – открыта. На пороге – старуха Варвара, та, что едва ходит.

– Батюшка, – говорит, – можно я сегодня просто тут посижу? Я больше ничего не могу. Но сидеть – могу. С Богом.

Я впустил её. И сам сел рядом. Ни молитвы, ни службы, ни свечей. Только мы вдвоём. Старость и время. Молчали.

Потом зашёл Игнат. Сел рядом. Без слов. Потом девочка. Потом кто-то ещё. И вдруг храм наполнился людьми, не по уставу – по сердцу.

Кто-то начал тихо читать Псалтирь. Кто-то достал хлеб. Разломил. Подал другому. Как будто вечеря. Но без алтаря. Без священства. Без притязаний. Только – любовь. Хлеб, как сердце. Простой. Тёплый. Ломимый.

И вдруг я понял: не нужно ждать чуда. Оно уже случилось. Оно – в том, что они пришли. Что сели. Что поделились. Что – живут.

Когда уходили, Варвара наклонилась ко мне и сказала:

– Батюшка… сегодня, мне кажется, я стала молодой. А ты?

Я молчал. Я был не молод. Но – новый. Как земля, когда её вспашут. Как поле – когда его дождём напоят. Как хлеб – когда его только вынули из печи.

И я записал у себя:

“Когда рождается хлеб – не спрашивают, кто сеял. Радуются, что есть. Так и с добром: если даже человек сделал его однажды – пусть делает снова. Пусть сеет, пусть месит, пусть делится. Накопление добра – это и есть Царство Небесное в нас”.

 

+

Свеча тридцатая

Запах ладана и навоза

 

Ах, как ясно всё помню... Словно вчера всё было – а прошло уж тридцать лет, если не больше. Моё первое место – деревня Стайки, край света и начало Неба. Поезд до райцентра, потом полуторка по разбитой дороге, потом пешком через поле с рюкзаком, в котором и ряса, и крест, и книги, и баночка сгущёнки – всё, что осталось от семинарской бурсы.

Встретила меня баба Наста – костлявая, с косынкой, пахнущая укропом и медом. Сказала:

– Вот тебе, батюшка, изба, в ней жил покойный дьячок. Вон там храм – деревянный, с поломанной колокольней. Люди тут хорошие, но простые. Молись да не унывай.

И началась жизнь. Такая, о которой не пишут в учебниках, но которую, думаю, сам Господь ценит выше богословских томов.

По утрам я выходил в огород, в сапогах, заткнув за пояс полы подрясника. Косил траву. Привязал к поясу веревочку с четками, чтобы не забываться. Косишь – а ум твой в Иисусовой молитве. Коса шуршит, сено пахнет, жаворонки в небе – рай!

А потом – в хлев. Там телята. Меня бабка Дуня попросила их освятить.

– А то, – говорит, – батюшка, дохнут у нас. Вон Васян прошлой весной всё стадо потерял.

Я пошёл. В сапогах, с кадилом. Освятил воду, прочёл канон, окропил. Один телёнок в ухо боднул, другой – языком облизал крест. Смеюсь.

– Видишь, – говорю, – и эти малые создания Бога чувствуют.

Дуня перекрестилась и вдруг заплакала.

– Спасибо тебе, батюшка. Как на душе светло стало… Как будто праздник.

А у меня и впрямь было чувство – будто Рождество.

*

Храм был покосившийся, с щелями, через которые свет пробивался, как лучи благодати. На службах бывало – бабки три, да одна девчонка, Глашка. Остальные – кто в поле, кто в лесу, кто в кабаке. Но я служил как на Пасху. Пел, как умел, читал Евангелие с сердцем. И чувствовал – Он рядом. Ибо сказал же: “Где двое или трое – там и Я среди них”.

А как-то пришёл ко мне Степан – бывший тракторист. Уж очень он ругался, пил и жену гонял.

– Батюшка, – говорит, – я тут… как бы сказать… покреститься хочу. Вроде чую – не так живу. Но как быть? Я ж, как поросёнок…

А я – на крыльце сидел, мёд ел, солнце светило. Улыбнулся.

– Ну так Христос за кого пришёл? За фарисеев, что ли? Он как раз к поросятам шёл. А ты – возвращайся. Будем крестить. Тебе и в новую рубаху найдём.

И крестили. Прямо на лугу, в бочке, с пением “Спаси, Господи, люди Твоя”. А в небе – облака, как ангелы.

Запомнилось одно утро особенно. Пошёл я молиться – а в храме прохудилась крыша, капает на аналой. А в носу – не только ладан, но и запах навоза с соседнего двора. И вдруг понял – нет различия. И ладан, и навоз – всё одно, если видишь жизнь, а сердце любовь.

И сказал тогда в себе:

– Господи, не дай мне забыть это. Что Ты – не в чистоте, но в сердце. Что можно спастись на покосе. Что Ты и в хлеву – как некогда в Вифлееме.

*

Прошло много лет. Сейчас