Читать книгу - "Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э. - Парома Чаттерджи"

связи между пророчеством и имперскостью является так называемая Парижская псалтырь (Bibl. Nat. gr. 139), созданная в X веке. Как пишет Сьюзан Гиллингхэм, и в иудейской, и в христианской традиции псалмы воспринимаются как сборник мудростей и пророчеств; и действительно, их эксплицитно называют пророчествами, «в которых содержатся загадочные изречения о том, чему еще предстоит свершиться» [Gillingham 2016: 241]. Парижская псалтырь представляет собой роскошную рукопись необычайно большого размера, снабженную четырнадцатью полностраничными иллюстрациями. Восемь из них – это сцены из жизни ветхозаветного царя Давида, автора псалмов, в котором видели образец идеального правителя и, в данном случае, «независимый идеализированный образ македонского императора» [Magdalino, Nelson 2010: 24].

Одно из ключевых изображений в Парижской псалтыри находится на фолио 7v. Перед нами царь Давид, одетый как византийский император – в пурпурных одеяниях, в короне и в красных сапогах-кампагиях, украшенных драгоценными камнями. По бокам от него стоят две прекрасные женщины, обозначенные как София (Мудрость) и Профетия (Прорицание) (рис. 2.21). Эта визуальная формула повторяется самое меньшее в двух других византийских псалтырях, однако парижский манускрипт, вероятно, является самым ранним [Gillingham 2016: 241][88]. Давид держит в руках открытую книгу с тщательно прописанным текстом. Хуго Бухталь, как известно, обнаружил в этом рисунке одну странность: обычно в такой ситуации художник изображает первые строфы или первый разворот книги. Но книга в руках у Давида раскрыта не на первом псалме, а на 71–72. Там говорится: «Боже! даруй царю Твой суд и сыну царя Твою правду» [Buchthal 1983:190]. Поскольку Прорицание указывает на текст, она «визуально утверждает, что эту строфу следует читать как пророчество» [Magdalino, Nelson 2010: 24] для Романа II, который был сыном Константина VII Багрянородного – правящего императора и владельца Псалтыри.

Это звучит убедительно – Константин VII и в других ситуациях любил цитировать семьдесят первый псалом [Ibid.]. Однако мы упускаем из виду еще два соображения. Во-первых, текст, на который указывает Прорицание, является не пророчеством как таковым, а просьбой. Жест Прорицания можно расценить как гарантию, что эта просьба будет исполнена, но в таком случае Прорицание как будто узурпирует роль Бога, к которому обращена эта просьба и который может ее исполнить либо отклонить. Во-вторых, отношения Прорицания с императором требуют большей ясности – едва ли они ограничиваются предоставлением гарантии. Что ее связывает с Мудростью и почему эти две фигуры кажутся величественнее, чем сам Давид? Иллюстрация из Псалтыри заставляет нас задуматься о месте и роли пророчества, выступавшего посредником между двумя воплощениями власти в империи, т. е. между Богом и императором. Я полагаю, что эти отношения лучше всего рассматривать в контексте предшествующих фолио, на каждом из которых тоже изображена по меньшей мере одна аллегорическая фигура. Поскольку этот рисунок завершает собой сюжет о том, как Давид сделался царем, он имеет особое значение.

На знаменитой открывающей миниатюре мы видим Давида, играющего на лире на фоне буколического пейзажа, а со спины к нему наклоняется величественная фигура Мелодии (рис. 2.22). Вокруг толпятся животные – предположительно, они явились слушать музыку. Справа на переднем плане изображен мужчина в лавровом венке, удобно устроившийся среди скал. Как сообщает надпись, на которую он указывает рукой, это «гора Вифлеемская». Сзади видна еще одна фигура – вероятно, это нимфа. Она выглядывает из-за колонны, увенчанной сосудом с водой. Генри Магуайр полагает, что это изображение служило панегириком императору, способному повелевать стихиями, – подобно Орфею, чья музыка исторгала слезы даже из камня [Maguire 1989: 217–231]. На последующих фолио мы видим фигуры Силы, Власти, Чванливости и Смирения, которые участвуют в жизни Давида, пока он сражается со львом, побеждает Голиафа и движется к престолу (рис. 2.23). Предпоследняя миниатюра из открывающего цикла посвящена коронации Давида: венец на него возлагает некая женщина в лавровом венке и с нимбом вокруг головы (рис. 2.24). Это важный момент в нашем изобразительном нарративе, поскольку здесь возникает та самая идеализированная фигура царя, характерная для македонского само-мифа. Ту же самую роль в других изображениях византийской императорской власти играет Христос. Возможно, обращаясь к событиям, случившимся задолго до Христа, автор иллюстраций намеренно прибегает к прототипу этой схемы, в рамках которой император получает и легитимизирует власть[89]. Эти изображения не просто отсылают нас к многочисленным граням византийского царствования, к образу идеального императора или к македонской династии; в них мы видим истоки императорской роскоши, восходящей к историческому моменту до пришествия Христа.

Неслучайно, что в сцене коронации на Давиде по-прежнему его обычные одежды. Корона еще не покоится у него на голове, а лишь едва касается волос[90]. На нем нет ни красных сапог, ни царского пурпура. Чтобы увидеть эти атрибуты, обещанием которых служит коронация, зрителю необходимо взглянуть на следующую миниатюру – последнюю в этом цикле, – где Давид уже стоит с короной на голове, одетый как император. Только здесь он становится царем. Если Мелодия сопровождала Давида, когда он писал псалмы, а Сила – когда он вышел против Голиафа, то именно в этот момент рядом с ним появляется Прорицание как неотъемлемый атрибут ветхозаветного героя: она приходит именно тогда, когда он становится императором, и ни мгновением раньше. На первом фолио, где Давид играет на лире и подчиняет себе музыкой природу, его императорская власть лишь подразумевается, то на последнем фолио этого цикла эта власть актуализируется и обретает форму. По обеим сторонам от Давида-правителя стоят Прорицание и Мудрость.

На этой миниатюре Прорицание получает двойной смысл. Во-первых, ее фигура отсылает нас к идее, что момент, когда император получает корону, связан с другим моментом, находящимся в будущем. Начало каждой новой эры ознаменовано неотвратимым приближением следующей эпохи; императоры должны всегда заглядывать в будущее. Ветхий Завет уступает место Новому, Давид – Христу, а Константин VII – Роману II. Получается, что на этом изображении Прорицание создает саму структуру, на которой покоится нарратив императорского правления, идет ли речь о македонской династии или любой другой. Во-вторых, Прорицание становится необходимым дополнением императорской власти, и эта тема звучит как в «Кратких заметках», так и в «Патрии». Императору нужны средства для расшифровки пророчеств, поскольку от этого зависит его собственное будущее и будущее его народов. Для такой задачи наилучшим инструментом является мудрость, и об этом не раз говорится в патриографиях. Однако на этом изображении Прорицание изображено в гораздо более активной и доминирующей позе, нежели Мудрость. Ее рука, протянутая к плечу императора, указывает на соответствующую надпись. Фигура Прорицания изображена на самом верху оси, направленной на императора, в то время как Мудрость находится внизу и в отдалении. С точки зрения позы именно