Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

столовую ложку. «Выпей. Это сладкое!» — уговаривает она строптивого больного. Он мотает головой, лекарство чуть не выплеснулось на красивое стеганое одеяло. Потом, после долгих уговоров, нехотя открывает рот и принимает лекарство. В награду он получает гоголь-моголь (это тоже лекарство), нечто восхитительное из желтка, взбитого с сахаром и белым вином. Он ест его десертной ложкой. Когда он был болен, ему каждый день давали гоголь-моголь. А когда он не болел, то чайной ложечкой доставал со дна чашки нерастворившиеся кусочки сахара. Уже ради этих кусочков стоило пить кофе.

Давно это было, давно… Нет уже ни гоголь-моголя, ни серебряной ложки, ни столовой, ни десертной, да все это еще полбеды. Главное, у него есть картошка и льняное масло… Больше ничего у него нет. Мать… да ведь ему самому уже пятьдесят семь… И у него нет ни жены, ни детей, ни родни, никого. Жена — об этом ему еще сообщили — умерла в осажденном городе. От голода. О сыне он даже этого не знает. Жив ли, мертв ли — его нет. Сын от него отрекся. А вдруг он и мать бросил?.. Лучшее, что он мог бы подумать о сыне, что тот воевал и погиб… Родственников разыскивать он не стал. Те, кто выжили в голодном городе и дали его жене умереть голодной смертью, для него людоеды…

Со временем то, о чем сначала только шептались другие, превратилось в его сознании в ужасающую картину: в осажденном городе ели человечину.

И теперь ему уже представлялось, что в живых остались только те, кто ел других людей или жрал их хлеб. Сплошные людоеды. Или украл — что лучше, — или обманул — что подлее, но сожрал.

Он приучил себя редко думать об этом и повторял себе: хорошо, что у меня нет никого и ничего. Не нужно бояться ни града, ни мороза, ни огня, ни воды, ни разбойника, ни вора. Когда никто не нужен, и сам никому не нужен, когда уже нет ни родины, ни Бога, нет новой веры и прежней тоже, когда незачем страшиться смерти — тогда вдруг и нежданно перед ним широко раскрылся мир безграничной свободы на небе и на земле. Так он хотел думать, так внушал себе, когда хватало сил.

А ведь он очень осторожно отмеряет льняное масло к картошке… В его философии мало логики, хотя в силу своей профессии он должен бы быть точным и логичным; когда-то, пятнадцать лет тому назад, он был инженером. Теперь же он приближается к конечной точке своей долгой и непростой жизни. Да, ему пятьдесят семь.

2

С косой через одно плечо, с бечевкой от торбы с хлебом через другое, он выходит из дома. Он съежился от холода, спина его, и без того сгорбленная, согнулась еще больше. Одежда поношенная, заплатанная, еще городская. На ногах лапти с пришитыми к ним длинными сапожными голенищами — здешнее приобретение… Плата за ремонт сепаратора. Легкая, удобная, подходящая для леса обувка. Он так любит ее, будто у него сроду не было обуви лучше.

На востоке едва светлеет, до восхода солнца добрых полтора часа. В деревне тихо. Коровы неподвижно стоят посреди дворов, ждут, чтобы их подоили. Люди еще спят.

Одиноко стоят почерневшие от времени дома. Все сложены из бревен, даже заборы вокруг домов — тоже из толстых бревен. Перед избами нет палисадников с цветами, как нет ни одного живого дерева в построенной из цельных бревен деревне. Ведь это пристанище комаров да всякого гнуса. Но в окнах виднеются контуры цветов, и окон много, почти в каждой стене. Видать, раньше не думали о морозах и дров никто не берег. Много нежилых домов, многие развалились. На иных домах, что поменьше, и крыши нет, в полу трава пробивается, но в них живут. А где-то только по торчащим из земли прогнившим бревнам видно, что здесь был дом.

В спящей деревне трубы еще не дымятся. Собаки после верной сторожевой службы спят под крыльцом, хотя и во сне поводят носом, чувствуя, что по улице кто-то идет. Но на знакомый дух косаря не лают.

За околицей, где дорога сворачивает к мосту, он останавливается и окидывает взглядом окрестности. По эту сторону моста на пологих склонах холма чернеет свежая вспашка. Тут же и осенние посевы, сочная зелень ржи. Он не видит ее, только знает, потому что сейчас все покрыто густым туманом.

За мостом — лес. По краю — березняк, вперемешку с елями вдали. Но он не хочет видеть красоту. «Будет ли сегодня дождь? Это важно!» — твердит он себе. Над сопками и синеющей тайгой клубятся тяжелые свинцовые тучи. «Дождя все-таки не будет…» Переходит через мост и сворачивает на покрытую осенней палой листвой тропинку, откуда еще далеко видно, от близости человека лес поредел. Да и березняк уже голый, поосеннему прозрачный — словно обедневший игрок последними золотыми монетами расплачивается за проигранное лето. Вдали из свинцовых туч уже падает снег… и мельницы где-то уже разменивают золото зерна на белую муку.

Поглубже в лес далей уже не видать. Здесь больше елей с мощными коричнево-бурыми стволами; среди множества пней от срубленных деревьев кое-где уцелели замшелые великаны-лиственницы с серой корой и лохматыми космами. Он сворачивает с тропинки и направляется к поляне, которую давно, еще весной, облюбовал под покос.

3

Косит он аккуратно и из всего целого света видит лишь то, что перед косой. Но это его дальнозоркие стариковские глаза видят лучше, чем молодые, нормальные. Коса у него добрая. Он еще вчера ее отбил и наточил, со знанием дела вставил в косовище, чтобы захватывала не слишком мало и не слишком много, как раз по его руке. Бывший инженер, он понимает в этом не хуже любого крестьянина. Недаром летом он занят тем, что содержит в порядке инструмент косарей. Бабам в сенокос без него не обойтись. И они охотно несут ему то молока, то пахты, а бывает, и масла, хотя отбивать косы — его обязанность, за это он получает зерно, участок под картошку, жилье.

Хорошая коса — радость, но в косьбе ему даст фору любая сноровистая молодка. Его руки, плечи, спина не смолоду привыкли к этой работе. Ему было за пятьдесят, когда он в первый раз взял в руки косу. А ведь даже семидесятилетний мужик косит получше любого молодого спортсмена-горожанина.

Он косит. Пусть коровы у него нет, он и не мог бы доить, и все же он косит, потому что это сено