Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

потрепал его по колену. — Я никому не скажу.

— Ни слова?

— Ни слова.

— Никогда?

— Ну, конечно, никогда. Или, скажем, — я пытался пошутить, — лет через двадцать. Через двадцать лет можно?

— Ну, через двадцать можно, — улыбнулся Латышев. — К тому времени и наш прах ветром развеет.

— Ошибаешься, брат! Мы сохранимся как мамонты. Как они здесь, в вечной мерзлоте… Мы сохранимся и через сто тысяч лет. Как сорванный с грядки огурчик. Ну? — Я думал, что лучшей шутки я и придумать не мог бы, но Латышев помрачнел.

— Я хочу дома истлеть, на кладбище, — тихо сказал он. — Деревня, где я родился, в сорока километрах от Смоленска… Конечно, чепуха все это. Если хочешь, я поеду туда. Хорошо?

— Нет! Против воли не нужно. Предоставь это дело мне, я все улажу с доктором. А теперь отправляйся в барак. И пусть тебе приснится что-то более толковое!

Мы пожали друг другу руки. Все еще чувствовалась твердая рука плотника, привыкшая к топору.

— Доктор! Вычеркните Латышева из списка, — сказал я вечером, когда мы покончили с делами и я принялся за уборку.

Доктор скрупулезно следил, чтобы я не переступал за положенные санитару рамки. Он неодобрительно взглянул на меня.

— Простите! То, что я скажу, — слова обычного человека, мои слова не имеют медицинского смысла. У этого Латышева, как бы сказать, что-то вроде боязни пространства. Или просто истерика. Простите, это лишь слова, которых я здесь понабрался. Не диагноз… Но думаю, дело гораздо проще. Дело в том, что Латышев боится, что выздоровеет, окрепнет, и тогда его отправят на строительство дороги, на земляные работы или в шахту. Ведь вы сами, доктор, говорили: «Кто привык к больнице, боится выздороветь». Это как раз случай Латышева.

— Да, — гнусаво сказал доктор, — только в случае Латышева для этого страха, — и он бросил инструменты в сияющий никелированный стерилизатор (стерилизовать их было моей обязанностью, после того, как он уйдет), — нет никаких оснований. — В стерилизатор со звоном полетели новые инструменты. — Совершенно никаких. Я вынужден буду объяснить этому несчастному по крайней мере то, что он балласт на счету медчасти. Вызовите его на завтра.

— С вашего разрешения, я приватно уже поговорил с ним, ведь я могу ходить в бараки. Я попытался объяснить ему на своем примере: я ведь тоже был болен, и так далее, и тому подобное…

— Ну и что?

— Результат — ноль. Поэтому я и позволил себе это выражение: истерика. Но у меня есть одно практическое предложение. Если вы позволите…

Доктор прищурился за стеклами очков. С насмешкой на лице, с преувеличенной вежливостью, прижал руку к груди, а затем описал ею полукруг и, как будто чем-то угощая, протянул мне пустую ладонь.

— Ну-с!

— По-моему, не стоит настаивать. Нужно включить в список Гришу, нашего истопника. В последнее время он много кашляет. Парень это заслужил.

— Если он кашляет, то почему об этом известно только вам? Почему он не пришел в медчасть на прием?

— Потому что он тоже боится потерять работу. Истопнику в медчасти неплохо живется. Только и всего.

— Ну, наш Гриша останется у нас, — улыбнулся доктор.

— Именно поэтому временно, пока Гриша не вернется с отдыха, поставьте Латышева истопником. У нас в медчасти ему освобождение не понадобится. Всегда найдется кто-то из выздоравливающих, кто поможет, если он сам не справится…

— Ага, эге. Идея неплохая. Совсем неплохая. Я тоже заметил, что у Гриши иногда взгляд лихорадочный. Вы говорите, он кашляет?

— Кашляет.

— Решено. Дайте-ка мне еще раз этот список!

Латышев не поехал посмотреть на тот холм под штольней. Не узнал, что там уже растут желтые маки. Об этом знаю только я — вот уже двадцать лет я вижу эти маки и Латышева, всегда, всегда…

А те, кто там? Лежат так, как застала смерть? Царство вечного холода не дает им истлеть?

Так вот… То, что видел там я, и то, что испытал этот горемыка, совершенно не совпадает. И не совпадает с рассказом Латышева то, что мне удалось разузнать позже, осторожно расспрашивая других. Но если лишь малая толика того, что он рассказал, правда… Маки я и сам видел.

ЛЕСНЫЕ КАРТИНЫ

1. Серна, человек, собака

Хрустнула сухая ветка, где-то совсем близко. На лесной поляне неподвижно стоит серна и смотрит на меня своими огромными глазами. И я смотрю на красивое животное, замерев, как завороженный.

Две пары глаз жадно рисуют в зеркальном отражении мозга редко виденную ими и на редкость неподвижную картину. Для меня зверь только скульптура, видение; зверь же чует мой запах и, несомненно, слышит мое прерывистое дыхание. Шерсть у него уже летняя, рыже-бурая, цвета палой березовой листвы, елового ствола; изящно откинутая голова, длинные ноги и большие умные глаза напоминают мне косулей, виденных в детстве.

Во мне — звере, именуемом человеком, — хищный инстинкт нападения уже заставил сердце биться быстрее. Поймать! Овладеть! Схватить в руки! Стать властелином этого красивого свободного зверя! Подчинить себе! А если не поддастся, убить, содрать шкуру, съесть мясо… — я не думаю всего этого, но это в моем прерывистом дыхании, в нервной дрожи, хорошо еще, что у меня нет ружья.

А в звере, хотя он видит и — совершенно очевидно — понимает, что я безоружен, кровь заставляет течь быстрее инстинкт самосохранения. Но ни один из нас не сдвинулся: чары колдовства еще не ослабли.

Потом он начинает бег. Сначала медленно, но, наткнувшись на препятствие, перелетает через поверженный бурей ствол дерева. Первый прыжок еще больше обостряет его страх. Затяжными прыжками перемахивает он через поверженные стволы деревьев-великанов; вытянув задние ноги, прижав к телу согнутые в коленях передние, он несется все быстрее, летит, сильно и легко.

Я все еще стою как вкопанный. Смотрю на куст, где он последний раз вытянулся в прыжке и потом исчез…

Прошли долгие минуты, пока колдовство не прошло. Я как раз потянулся к топору, чтобы продолжить работу, как снова затрещали ветки, захрустел сухой валежник.

Теперь из кустов со страшным шумом выскакивает коротколапая, похожая на лису неуклюжая рыжая дворняга. Длинный красный лопатообразный язык свесился аж до земли, будто в знойный летний день. Тяжело дыша, опустив голову, она несется по следу серны. Коротколапого охотника подгоняют злость, голод, страсть. Меня и не замечает. Даже тогда, когда я громко рассмеялся…

Одинокий человек, если он трезв, смеется, к сожалению, редко. Но я будто и не один. Я хохочу вместо прекрасного, умчавшегося вдаль бурого зверя: эй, коротколапая псина, охотникам вроде тебя