Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

воображению. Хорошо бы на время уехать из Парижа, ну хоть в Венецию. И вот как-то раз он обмолвился о путешествиях в присутствии мадемуазель Марс.

— Так поезжайте с Шарлем, — отозвалась она. — Король назначил его посланником в Марокко.

Шарлем она называла известного тогда графа де Морне[384], путешественника и живописца, богача, страстно в нее влюбленного. Мадемуазель Марс была двадцатью годами старше своего возлюбленного, и связь их длилась уже лет десять. Морне, обладатель привлекательного лица, окаймленного светлыми бакенбардами, и намечающегося брюшка, являл собой род умиротворенного денди, какие встречаются в комедиях Мюссе и новеллах Мериме. Кабинет его был обит полосатой тканью, наподобие той, из какой делают офицерские палатки. По стенам висело дорогое оружие, а пол устилали тигровые шкуры — Морне был верным последователем господина Огюста; он носил китайский халат и попыхивал кальяном. Делакруа относился к Морне с уважением, и мысль сопровождать сего чрезвычайного посла в почти недоступную для христианина страну показалась ему весьма заманчивой. Ему не составило труда добиться разрешения в министерстве иностранных дел, ибо он в точности знал, в какую дверь постучать, чтобы получить благоприятный ответ, и к какой из особ прекрасного пола обратиться за помощью, если милость заставляла себя ждать.

Мир с Марокко открывал Франции пути в Алжир, и, дабы поддержать его, мы поочередно то задабривали, то запугивали шерифский[385] двор. Меры эти воздействовали лишь на время, и каждые пять-шесть лет приходилось отправлять туда нового чрезвычайного посла.

Морне, Делакруа и слуги погрузились на корабль в Марселе и после короткой остановки в Испании, где их «захлестнуло живое дыхание Гойи», 25 января 1833 года вошли в Гибралтар. Едва завидев высокие бурые холмы, со всех сторон подступившие к бухте, Делакруа выхватил блокнот, коробочку с акварелью и запечатлел впервые увиденную им Африку. Что искал он в этом городе, чьи белые террасы и квадратные минареты, громоздясь друг на друга, поднимаются до самой касбы — крепости, обратившей к морю черные дула пушек? Он жаждал увидеть Восток, подобный тому, каким его изображали рассказы и рисунки господина Огюста: ятаганы и тюрбаны, шитый золотом малиновый бархат и прозрачный муслин, башибузуки[386] и мамлюки — словом, весь арсенал «Восточных мотивов»; Восток, по-азиатски роскошный и по-турецки жестокий, предугаданный им в «Хиосской резне», воспетый и перепетый Деканом[387]. А вот что откроется ему, когда останутся позади суматоха прибытия, беготня носильщиков и церемонные приветствия чиновников и когда он вступит в лабиринт узких улочек Танжера:

«Представь себе, друг мой, развалившихся на солнцепеке, прохаживающихся по улицам, починяющих туфли настоящих римских консулов, Катонов и Брутов[388], наделенных даже тем самым надменным выражением лица, какое, должно быть, не оставляло властелинов мира. У этих людей всего имущества — одно покрывало, в нем они ходят, спят и в нем же будут преданы земле, но вид их исполнен поистине цицероновского довольства. Все, что бы я ни нарисовал, не сможет передать истины и замечательного благородства их облика. Во всей античности нет ничего более прекрасного. Они одеты в белое, как римские сенаторы или греческие жрицы на празднике Афины» (письмо к Судье).

Делакруа вступил на марокканскую землю с блокнотом в руке и не расставался с ним до конца путешествия: кистью живописал он все, что поражало его взор, карандашом записывал размышления о гордом и простом народе. Блокноты эти, в переплетах из коричневого картона, хранятся в Лувре и музее Конде: беглые наброски и тщательно отделанные рисунки тушью или акварелью повествуют о том, что более всего привлекало его внимание. Иногда он успевает только карандашом пометить цвета, а заканчивает акварель дома. «Путешествие в Марокко подготовило предимпрессионизм художника, изменило его понимание цвета, помогло увидеть воздушность и прозрачность теней; главным становится не реальная форма предмета, а та, что рождается сочетанием света и тени, растворяющих точные очертания. Теперь он пишет не то, что знает о предмете, но то, что открывает зоркому глазу живописца игра света и тени» (Морис Серюллаз, «Марокканские акварели»).

Все, кому доводилось бывать в Марокко, и сейчас узнают в зарисовках Делакруа свои собственные впечатления: шумные базары в Фесе, праздники в Марракеше, всадников в белых шерстяных бурнусах, спускающихся с гор Атласа. Делакруа пленен величавостью мавров. Мускулистые, настороженные, от дремоты вмиг переходящие к ярости, они чрезвычайно напоминают его излюбленных хищников. К ним тоже не подступиться: их религия запрещает изображение человека. Делакруа выслеживает их, наблюдает за ними даже в банях, где под темными сводами здоровенные негры разминают и растирают их бронзовые тела. «Они ближе к природе во всех отношениях — в одежде, в форме обуви. Не потому ли все, что они делают, так красиво».

Увидеть марокканок не представляется никакой возможности. Зато еврейки весьма радушны, а консульский драгоман[389] Авраам бен-Шимол познакомил путешественников со всем своим семейством. На страницах блокнота эти приветливые пышнотелые женщины, облаченные в шелка и драгоценности, то сидят рядком на диване, словно истуканы, то о чем-то шепчутся у фонтана. «Еврейские женщины восхитительны. Они будто только для того и созданы, чтобы их писали: это жемчужины эдема»[390]. Делакруа побывал на свадьбе, где во дворике богатого дома арабы и евреи теснились вокруг танцовщиц и блюд кускуса[391]. Сама невеста, обвешанная цехинами, «не смеющая поднять глаз и словно безучастная ко всему происходящему», всколыхнула бурю в его душе. Здесь женщина служит добычей мужчине, и вот уже слово «жертва» возникает под пером Делакруа, а рука его выводит не без удовольствия: «Новобрачная, безропотно покоряющаяся всему, приносится в жертву любопытству суетливой толпы».

Добряк Пьерре, должно быть, проболтался, ибо некоторое время спустя Делакруа получил от миссис Дальтон письмо следующего содержания: «Воображаю, как моя записочка застигнет тебя в окружении твоих прекрасных евреек. Не ожидал ты, что я об этом заговорю. Будем надеяться, что они хорошо уживаются со своими мерзкими обезьянами, а моего маленького марокканчика пусть уж оставят мне». Решительно недалекая женщина эта миссис Дальтон. Мавританские рабыни, поди, не обсуждают похождения своих повелителей.

Необузданный, жестокий и вместе с тем жизнерадостный народ покорил сердце Делакруа. «А что до прав человека, то приверженцам Сен-Симона[392] тут многое пришлось бы не по душе», — замечает он не без иронии. Так впервые поколеблены бессмертные принципы. Позиция Делакруа определилась: красота оправдывает все, отныне она станет для него единственным критерием. При всей живописности марокканская жизнь имеет и свои неудобства, и терпение европейцев нередко подвергается суровым испытаниям. Несравненных в своем величии пашей