Читать книгу - "Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко"

с кровати и помогает мне успокоить Юшку. Я делаю Лене укол камфоры. Хорошо, что это есть у нас для поддержки сердца.

– Днем тоже такое было, – продолжает Виктор. – Зинке досталось. И еще антифашист этот как подскочил к дедушке, думали, капец. И все кричал: «Гитлер швайн, Гитлер швайн!»

Виктор лег. Но, видимо, его мучает то, что он обидел товарища:

– Васька, чего ты морду воротишь, балбес! Обиделся!

Васька внезапно всхлипывает. Потом плачет громче и громче. Я понимаю: это не от обиды на друга. От слабости, от беспомощности, от жалости к себе, к Витьке, к Леньке, ко всему тому, что происходит. Я успокаиваю Ваську. А слезы текут и текут по его исхудавшим щекам, по губам, и он слизывает их горечь и соль побелевшим языком. Ему становится легче, он будто стыдится своих слез и говорит, обращаясь ко мне:

– Расскажи еще про ту девку, Консуэлу. Здорово у тебя получается.

И я в который раз начинаю рассказ, который никак не могу закончить. Вскоре чувствую, что путаюсь, что слипаются глаза, и вдруг слышу свой голос:

– Айвенго приоткрыл двери и зашел к ней…

– Какой Айвенго? – возвращает меня в реальность Васька. – К ней же этот ходил, Андзолетто. А это уже новый?

В правом углу хаты – тихий, добрый смех. Смеется тот, из лемеховской бригады. Я, счастливая, подхожу к нему. Если больной смеется, значит – самое страшное уходит.

– С выздоровлением вас, товарищ, – говорю, подбивая подушку.

– Благодарю, очень благодарю, – и во взгляде снова дружелюбие и теплота.

Я уже собираюсь отойти, но он останавливает меня:

– В моей шинели – бумага и карандаш. Если можно, принесите их.

Его шинель! Он не знает, как горела и трещала она на костре!

Я подаю ему ученическую тетрадь и карандаш. Но он шепчет:

– Нет, вы пишите… «В такую ночь, в такую тьму…» Подождите немного, сейчас. Так, готово, пишите…

В такую ночь, в такую тьму,

Где взять мне неба глубину

И проблеск солнца в небесах?

В твоих глазах, в твоих глазах…

Я пишу.

Я останавливаюсь тогда, когда смолкает его голос. И откуда-то издалека ко мне плывет чудесная неповторимая мелодия из того, мирного, времени – «Средь шумного бала…»

Откуда она? Почему она? Слова стихотворения даже не кладутся на эту мелодию. Как же она пришла «в такую ночь, в такую тьму»? Я жду продолжения стиха, рука моя дрожит. Но он говорит:

– Завтра… Вы же будете завтра…

И я чувствую, как нужна мне завтрашняя ночь, чтобы мелодия тихой, чистой грусти и любви, что пришла с его поэзией, не оставляла меня в это тяжелое время.

И было «завтра», только без стихов, потому что неподалеку шел бой, и наши прикрывали эту небольшую деревню, как всегда бойцы прикрывают собой раненых и больных.

Во время боя Третьяков, Виктор и Василий собрались на одной кровати, готовые в любую минуту, несмотря на слабость, броситься на помощь своим.

Потом мы узнали, что в тот день не стало пулеметчика Шуры Березкина и медсестры Люси Жигулевой.

…Позже Третьяков писал сам, только просил меня читать его стихи вслух.

Ветка гибкая,

Ты не сгибаешься,

Лесными росами

Умываешься.

С тобою рядом

Я ростом – с вишню,

И от маленькой

Такой завишу.

Я читала и думала о девушке, которой посвящались эти строки. Я видела ее красивой и светлой – девушку из его бригады. Она всегда рядом с ним.

…Тетрадь со стихами лежала на подоконнике. Как-то, заметив, что Третьяков спит, Василий сказал:

– Почитай поэта.

– Ага, почитай комиссара, – попросил и Виктор. Почему-то он считал его комиссаром.

Я с трепетом перевернула страницы.

Все лучшее – тебе. Цветы, роса…

Когда ж умру я на войне суровой, —

Твоя рука, листочек мой кленовый,

Пускай тогда закроет мне глаза…

– Хотя б живой остался, – вздохнул Василий.

– Будет. Видишь, стальной, в шрамах весь, – заметил Виктор.

…Почему-то они стали по стойке смирно, когда Третьяков прощался, уходя в свою бригаду. Я подала ему вещи и тетрадь со стихами.

Только он не взял ее:

– Это все вам, Аля.

Зинка Соколик

1. Переход

Привал был всего на час, до сумерек. Спали мы вповалку, друг к другу, на самом краю обрыва. Петя Печурка держал меня за руку. Боялся, наверное, чтобы я спросонья не полетела в обрыв. Во сне я, слава богу, не полетела. А вот когда раздалась команда «Подъем!», я как-то неудачно повернулась… и покатилась вниз.

– Слышали? Скатилась… – долетел до меня Печуркин голос, и тут я ударилась о что-то твердое.

Потом возле меня оказался Печурка. Обрыв был неглубокий, однако мы долго возились, пока выбрались из него.

Уже кончалось построение. Мы хотели занять свои места в строю, но отряд двинул вперед. Печурка изо всех сил тянул меня за собой. Он не успокоился, пока мы не оказались рядом с пулеметчиком Гришей Походько. Сначала я шла легко, совсем не отставала. А потом заныли, запекли волдыри на ноге.

Мы шли уже ночью, темной-темной. И хорошо, что никто, даже Печурка, не заметил, как я стала хромать да от обиды слезами душиться. Но самое неприятное началось в лесу. То за корень зацеплюсь, то на дерево наткнусь, то еще какая-нибудь напасть.

– Что мне, за косички тебя привязать к себе, что ли? – говорит Печурка.

А потом я почему-то перестала отличать, человек впереди или дерево. Все поплыло перед глазами, стало зябко. И я совсем отстала.

– Зинка, – услышала рядом, – что с тобой?

– Не могу я, Петечка, ночью по лесу ходить…

– Эх ты, лесной солдат…

Подтянул он меня к повозке пулеметчиков и говорит: «Садись!» И парни место освободили. Только я не села. Стыд какой! Да и Бахила здесь где-то недалеко, потом болтать будет.

Как раз в это время приказали нам в боковое охранение идти. Вытянулись мы цепью и побежали. Я все бегом, бегом за Печуркой. Кто-то сзади в спину толкает, видимо, мешаю кому-то, но держусь изо всех сил, хоть и чувствую, что ничего перед собой не вижу.

– Петя, не вижу я ничего в темноте, хоть бы месяц взошел…

– Нет, месяц теперь наш враг. Чего ты колотишься? Может, заболела?

– Может… Что ж это будет тогда?

– Потерпи, Зинка. Нам бы только через железную дорогу проскочить. Она за этим лесом