Читать книгу - "«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин"

генетического склада, где-то в гипоталамусе, где хранятся воспоминания наших хордовых предков об их родной стихии – например, воспоминания той самой рыбы, с которой началась наша цивилизация. Была ли рыба счастлива, другой вопрос (VII; 8).

Координаты пространства, география, история – безразличны. Есть лишь одинокое «я» – камень с пучком водорослей, затерянный в космосе:

Закрыв глаза, я представил себе пучок холодных водорослей, распластанный на мокром, возможно – обледеневшем камне где-то во вселенной, безразличный к тому – где. Камнем был как бы я, пучком водорослей – моя левая кисть (VII; 9).

И только потом город стал рождаться из небытия – из этой холодной пустоты, принимая облик прекрасной женщины:

Потом возникла венецианка. Стало казаться, что город понемногу вползает в фокус и вот-вот станет объемным. Он был черно-белым, как и пристало выходцу из литературы или зимы; аристократический, темноватый, холодный, плохо освещенный, на заднем плане слышался струнный гул Вивальди и Керубини, облака заменяла женская плоть в драпировках от Беллини/Тьеполо/Тициана.

Этот город был равен миру – собственно, он и был миром, а его открытие, его явление – творением из небытия. Повторением того первособытия, о котором говорится в первых строках первой главы первой библейской книги – Книги Бытия:

Финал был холодным, сырым, черно-белым. «Земля же была безвидна и пуста; и тьма над бездною. И Дух Божий носился над водою», цитируя бывавшего здесь раньше автора. И было следующее утро. Воскресное утро, и все колокола звонили (VII; 21–22).

Прочитавший эти строки не должен спрашивать, почему Бродский никогда не вернулся в родной Петербург и был погребен на острове в венецианской лагуне.

Сопоставить образы Петербурга-Ленинграда и Венеции в поэзии Бродского – более чем естественно. Это необходимо. Причина не в том, что «град Петров» повелось именовать пошловатой метафорой Северная Венеция. Так порой называют даже подмосковные садоводства, на многие километры удаленные не только от моря, но и от самой жалкой речонки. Уподобление же Петербурга Венеции не имеет серьезных оснований ни в архитектуре, ни в ландшафте.

«Петербург – Северная Венеция» – это затасканное клише из путеводителей всегда раздражало своей неосновательностью как петербуржцев, приезжавших в Венецию, так, вероятно, и венецианцев в Петербурге: несмотря на сходное количество островов, каналов и мостов, это города разительно несходные внешне. За исключением небольшого квартала, называемого Новой Голландией, в Петербурге нет зданий, непосредственно омываемых водой, что является самой характерной чертой Венеции, несоизмеримы масштабы широко раскинувшегося Петербурга и компактной Венеции, и, конечно, не похожи доминирующие архитектурные стили. Русский путешественник скорее обнаруживает в венецианской архитектуре московские черты – такую же причудливую смесь византийских и ориентальных мотивов, те же самые кирпичные затеи, например М-образные кренелюры, как на стенах московского Кремля, что и неудивительно, учитывая выдающуюся роль, которую сыграли Аристотель Фиораванти и другие навербованные в Венеции итальянские зодчие, «фрязины», в строительстве исторического центра Москвы в царствование Ивана III[206].

Однако же, как заметил Лев Лосев, два города все же по-своему похожи. Похожи, потому что построены вопреки природе, и это сходство было значимо для автора «Петербургского романа» и «Венецианских строф»:

Сходство между Венецией и Петербургом, так остро ощущаемое Бродским, не градостроительно-архитектурного, а драматического порядка. Нигде на земле, как в этих двух городах, не сталкиваются с такой драматической интенсивностью гармонизирующее человеческое творчество и стихийный хаос. К Венеции вполне приложимы слова, сказанные Достоевским о Петербурге: «Самый умышленный город в мире». Оба великолепных города возникли вопреки природе, «противоестественно», в местах, совсем непригодных для человеческого обитания, усилием воли и экономического, политического, военного и художественного гения людей, и над обоими городами словно бы тяготеет эсхатологическое проклятие, угроза природы когда-нибудь вернуться и забрать свое. Этой исторической и метафизической драмой определяется чувство места, которое петербуржец Бродский, в первый раз выйдя из вокзала Венеции, сразу же признает за свое[207].

Это так, но не совсем: автор эссе «Набережная неисцелимых» признает за свое не пространство еще не увиденного им (…еще не рожденного…) города, а море. Это узнавание и признание за свое не Венеции, а метафизики пространства. Впрочем, в «Набережной неисцелимых» легкий абрис Петербурга все же различим за кружевом венецианских палаццо и в водах лагуны. В поэзии Бродского сходства между двумя городами почти нет.

Петербург в поэзии Бродского, как правило, анонимен – в противоположность Венеции. Родной город поэта может просто не называться по имени («Стансы городу», 1962) или обозначаться перифрастически («Мы жили в городе цвета окаменевшей водки…», 1994). Исключения встречаются только в ранних стихах. При этом слова Петербург, Питер, Петроград и их производные немногочисленны:

<…> мой Петербург, мой колокол пожарный.

(«Бессмертия у смерти не прошу…», 1961 [I; 137])

Ну что ж, стреляй по перемене мест

и салютуй реальностям небурным,

хотя бы это просто переезд

от сумрака Москвы до Петербурга.

(«Теперь я уезжаю из Москвы…», 1961[208])

И душа, неустанно

поспешая во тьму,

промелькнет над мостами

в петроградском дыму.

(Стансы [ «Ни страны, ни погоста…»], 1962 [I; 209])

Уже три месяца подряд

под снегопад с аэродрома

ты едешь в черный Петроград.

(«Уже три месяца подряд…», 1962 [I; 146])

<…> петроградский телепат <…>

(поэма «Зофья», 1962 [I; 163])

То Гаммельн или снова Петербург,

чтоб адресом опять не ошибиться

и за углом почувствовать испуг,

но за углом висит самоубийца.

(поэма «Гость», 1961 [I; 42])

Уподобление Петербурга Гаммельну – городу, из которого увел бюргерских детей оскорбленный их отцами и матерями Крысолов, герой немецкой легенды и цветаевской поэмы,– встречается и в поэме-мистерии «Шествие» (1961): «Из Гаммельна до Питера гонец / в полвека не домчится» (I: 127). Многократно Петербург/Петроград упоминается лишь в «Шествии» и в поэме «Петербургский роман» (1961). Но оба эти произведения Бродского открыто и даже демонстративно ориентированы на сквозной для русской литературы образ Петербурга, который В. Н. Топоров назвал Петербургским текстом[209]. (Впрочем, Петербургский текст – нечто несоизмеримо большее, чем просто образ: это тема, сюжет и символ, миф, хранимый русской словесностью от времен Пушкина до горького излета Серебряного века.) И – более конкретно – на такие его «образцовые» сочинения, как «Медный всадник», роман «Идиот»