Читать книгу - "Открой глаза. Эссе об искусстве - Джулиан Патрик Барнс"

с Вами ли сейчас мадам Понтийон, но не хотела бы она в преддверии выставки вспомнить, что некогда и она, подобно своей сестре, была художницей и могла бы вновь вернуться к творчеству?» В данных обстоятельствах трудно вообразить более великодушную и щемяще-грустную фразу, чем «могла бы вновь вернуться к творчеству».

Многообещающая карьера многообещающего художника часто начинается следующим образом: восторженное семейство (особенно мать) превозносит сводящийся к нескольким штрихам этюд, строящееся на нескольких смутных, неясных образах четверостишие, музыкальную пьесу с едва различимой мелодией; затем мир – учитель, зрелый живописец, писатель или музыкант, а впоследствии и критики-рецензенты – обращает на его талант взор куда более строгий, преклоняет к нему слух менее предубежденный и безжалостно растаптывает его. В случае Берты Моризо мы можем наблюдать обратную схему: именно мать подвергала сомнению ее талант, убеждала оставить живопись и писала Эдме: «Возможно, у нее и есть необходимое дарование, я была бы в восторге, если бы она и в самом деле обладала талантом, но талант этот – не из тех, что может принести коммерческий успех или признание публики; она никогда не продаст ничего, написанного в ее нынешней манере, а писать в ином стиле она не способна». Не следует видеть здесь возражение мещански, обывательски настроенной матери: мадам Моризо была образованной, высококультурной женщиной, поддерживавшей тесные отношения с композиторами и поэтами (однажды Россини выбрал Берте пианино и даже расписался на нем). Мадам Моризо просто не в силах была поверить, что ее дочь наделена достаточным дарованием. Убедить ее в обратном не могли даже всеми признанные живописцы: «Пюви [де Шаванн], – сообщает она Эдме, – сказал ей, что ее картины отличает такая утонченность и изящество, что другие, глядя на них, расстраиваются, и что он, увидев их, возвращался домой, испытывая отвращение к самому себе. Правда ли они так хороши?» И продолжает: «Вчера к нам на минутку заглянул месье Дега. Он сделал ей несколько комплиментов, хотя ничего не посмотрел: он просто хотел раз в кои-то веки проявить любезность. Если верить этим великим людям, она стала настоящей художницей!»

Эдма Моризо. Портрет Берты Моризо. 1865–1868. Частная коллекция. Фото: Alamy

С другой стороны, когда она заявила о себе и достаточно освоилась на своем новом поприще, художники, с которыми она встретилась: Моне, Писсарро, Дега, и даже живописцы, не принадлежащие к импрессионистическому направлению, вроде Пюви де Шаванна, Леона Бонна, Сарджента и Мориса Дени, – признали ее мастерство и тотчас же стали обращаться с ней как с равной. Торговец картинами Дюран-Рюэль, пионер в своем ремесле, который (за столетие до Саатчи) стал скупать работы начинающих художников целыми партиями, в 1872 году принял на продажу четыре ее холста. Даже критики оказывали ей честь, порицая наравне с ее единомышленниками-мужчинами. Рецензируя Первую выставку импрессионистов в 1874 году, Альбер Вольф так начал свою статью в газете «Фигаро»: «Пятеро или шестеро безумцев, в том числе одна женщина…» – и завершил ее словами: «В этой группе, как бывает во всех печально известных бандах, состоит и женщина. Зовут ее Берта Моризо, и созерцать ее весьма любопытно. Она сохранила женственность и изящество, несмотря на овладевшее ею буйное помешательство». Выходит, ее признавали столь же талантливой и столь же безумной, сколь и ее коллег-мужчин. Ее второй учитель, Жозеф Гишар, тоже посетил выставку и вполне согласился с Вольфом. В письме к мадам Моризо он предупреждал: «Связавшись с безумцами, неизбежно подвергаешься опасности. Все эти люди – не в себе, кто-то больше, кто-то меньше». По его мнению, бедняжка Берта почти наверняка погибла, но все же ее еще можно было спасти: «Как живописец, друг и врач, предписываю Вам следующее: дважды в неделю ей надлежит ходить в Лувр, по три часа простаивать перед картинами Корреджо и молить о прощении».

Но Берта Моризо не стала молить о прощении; не стала она и подстраиваться под стереотипы, даже свои собственные. В декабре 1874 года, спустя несколько лет после того, как решила посвятить себя искусству, она вышла замуж за Эжена Мане, брата Эдуарда. В то время ей было тридцать три года: «Эту важную церемонию я перенесла стойко, без всякой пышности и торжественности, в будничном платье и в шляпке, как мне, старухе, и подобает, даже не пригласив гостей». Такое самоуничижение весьма ей свойственно. Малларме, впоследствии сделавшийся ее близким другом и восторженным поклонником ее таланта, однажды написал о себе, что в жизни его «не случалось никаких забавных историй, заслуживающих упоминания», и Берта, по-видимому, вознамерилась подражать ему, сводя к минимуму собственную биографию. Первого и единственного ребенка, дочь Жюли, она родила в тридцать семь лет. Они с Эженом также бок о бок писали картины; он рисовал акварелью и пастелью (и сочинил роман). Однако как художник он не представлял для нее никакой угрозы; чаще всего именно он, а не она, сетовал на то, что его работы недостаточно хвалят. По словам биографа Моризо Энн Хигоннет, «Эжен был предан ей, но вел жизнь праздную и бесцельную»; а еще он с радостью брался за устройство выставок, когда она бывала слишком поглощена творчеством. Семейная жизнь и материнство не положили конец ее занятиям искусством и не отвлекли ее от работы. Напротив, она превратила их в сюжеты своих картин.

Веками художники-мужчины создавали бесчисленные версии идеализированной Мадонны и Христа-младенца, однако даже самые непосредственные и искренние из этих картин неизбежно кажутся слишком сентиментальными и слащавыми, с их золотым сиянием, будь то нимб или метафорический блеск, напоминающий нам, что вот этот конкретный ребенок – воплощенный Бог. Теперь же Моризо и Мэри Кэссет стали писать обычных, живых матерей с земными младенцами, и писать их с женской точки зрения. У Кэссет они предстают в облике более прозаичном: глядя на них, мы словно ощущаем тяжесть и упругость неповоротливого, пухленького детского тельца, тогда как Моризо, имевшая перед Кэссет то преимущество, что сама была матерью, и, может быть, в силу этого пристрастная, сосредоточивается на изображении глубокой эмоциональной связи матери и дитяти. Показывал ли кто-нибудь более нежно и проникновенно материнскую любовь и безраздельную погруженность в мысли о ребенке, чем Моризо на картине «Колыбель» (1872)? На ней предстает Эдма, она сидит возле кроватки своей второй дочери, она повернулась к нам в профиль, подпирая левой рукой щеку и оберегающим жестом положив правую поперек колыбели. За ней виднеется бледная лиловато-голубая пелена кружевного занавеса, скрывающая внешний мир, тогда как младенца почти полностью утаивает от нас бледная лиловато-голубая дымка кружевного полога, ниспадающего с навершия колыбели и занимающего половину плоскости холста. Мы можем лишь смутно различить очертания ребенка