Читать книгу - "Эрик Булатов рассказывает. Мемуары художника - Эрик Владимирович Булатов"

руководства института. Михаил Владимирович ни разу не пропустил эти показы: ходил, смотрел и отмечал фамилии тех, кто его заинтересовал. Во время экзаменов он сверялся со своим списком, чтобы удостовериться, действительно ли стоят внимания эти люди, или просто случайность вышла.

Однажды он пригласил нас с Олегом Васильевым к себе домой. В комнатах книги от пола до потолка, даже на диване небрежно разбросаны массивные издания, репродукции. Смотрю – лежит альбом Анри Матисса. Естественно, разговор сразу начался о нем, и Алпатов объяснял нам Матисса, хотя современное искусство была не его область, а Андрея Дмитриевича Чегодаева.

Чегодаев, правильный человек, прямая противоположность Алпатову, гордился своим происхождением, старой аристократической фамилией, восхвалял общепринятое, а не укладывающееся в рамки, неразрешенное отбрасывал, раздавал уничижительные оценки. Матисса для Чегодаева не существовало. Упоминал только Пабло Пикассо, и то по необходимости, потому что Пикассо все время был на виду, его выставка прошла в Москве, о нем писали, говорили, и он был коммунистом.

А вот остальных – Ван Гога, Гогена – просто вычеркнули. Имя Эдуарда Мане раннего периода еще иногда звучало, а вот о Клоде Моне Чегодаев сообщал всякие глупости. Жалко, что я не помню точно его слова, очень выразительные. Позднее, когда все у нас изменилось и эти художники вошли в моду, Чегодаев вдруг преобразился, как хамелеон, и обернулся поклонником Клода Моне, даже какую-то церковь, написанную им на фоне пейзажа, изучил досконально, лучше, чем англичане.

Если бы стало известно в институте, что Алпатов читает нам лекции дома о том, что не входит в учебные планы, его бы выгнали сразу. Он осознанно рисковал, помогая нам, не скрывал свою гражданскую, да и просто человеческую позицию. Мы благодаря ему понимали, что искусство вокруг – вообще не искусство. А где искать подлинное, не знали. Спрашивать бессмысленно, потому что тебе с умным видом отвечали что-то невнятное. Дескать, надо чувствовать. А если сам не умеешь распознать, то и не берись.

Расскажу еще одну историю. Мой дальний родственник, очень солидный искусствовед, жил в Ленинграде. У него была возможность ходить в запасники. В это время как раз все интересное, что было, что не допускалось выставляться, отправляли в запасники, но хорошо, что не выбрасывали. Московский музей западного искусства был закрыт, его коллекцию разделили пополам и часть этой коллекции отправили в Ленинград в Эрмитаж. И вот эту ленинградскую часть коллекции он и предложил посмотреть. Мне интересен был прежде всего Пьер-Огюст Ренуар. Почему Ренуар? Потому что моя любимая картина Серова – не только моя, а вообще, мне кажется, она самая лучшая – это «Девочка с персиками». И еще «Девушка, освещенная солнцем», вот эти две его работы, самые ранние, живые какие-то, совершенно замечательные. Игорь Грабарь, первый биограф Серова, написал в своей монографии, что «Девочка с персиками» и «Девушка, освещенная солнцем» перекликаются с Ренуаром.

Ренуар, кто такой Ренуар? Я понятия не имел, но раз перекликаются, с таким уважением об этом написано, наверное, это замечательный художник. Меня спросили, что бы я хотел посмотреть. Я назвал Ренуара. Заведующая объяснила, что, к сожалению, сейчас Ренуара они показать не могут, потому что он как раз на реставрации. Но предложила других, не хуже Ренуара, а может быть, даже более крупных. Конечно, я с благодарностью согласился. И она показала мне Анри Матисса. Я совершенно обалдел: мазня какая-то. И потом сказал: «А настоящей живописи у вас нет?» И эта женщина посмотрела на меня грустными глазами: «Скажите, пожалуйста, мне честно, от всей души, вам не нравится Матисс?» Я ответил: «Нет, совсем не нравится; и не нужно мне ничего говорить, чтобы мне не пришлось вам солгать». И тогда она так печально мне: «Какой вы счастливый человек». Считалось, что уже навсегда покончено с таким искусством. Да, такое было время. А Матисса и Ренуара не нужно сравнивать, они совсем разные.

Бунт

В 1957 году моя жизнь принципиально изменилась. Я оказался во главе антиинститутского бунта. Как это получилось? Непонятно. Cитуация в нашем институте сложилась непростая, поскольку после фронта вернулось много людей старше нас, и они относились к обучению в институте как к деловому мероприятию. Их волновали не проблемы искусства, а получение диплома для членства в Союзе художников и, соответственно, получения заказов. Вместе с тем были также студенты, которым искусство было небезразлично. Они старались, пытались понять что-то и были недовольны преподаванием. Так получилось, что эти ребята попросили меня, чтобы я написал письмо в правительство с просьбой о помощи. В конце концов решили провести открытое комсомольское собрание и поставить вопрос о преподавании. Ведь все были комсомольцы, кроме тех, кто вернулся с фронта. Мы хотели вернуть тех преподавателей, кого изгнали во время последних сталинских репрессий. Сейчас я понимаю, что нельзя решить такие дела восстанием. Одним подходило, другим не подходило обучение, но люди-то разные, а большинство студентов ничего не хотели менять. Вот я и оказался замешанным в заговор, а преподаватели ко мне подходили и спрашивали напрямую: «Ну чего тебе еще надо?» Им казалось, что я чего-то хочу для себя, что меня недооценили, чем-то обидели. Они не понимали, что мои интересы не личные, а относятся к тому искусству, которым я хотел заниматься.

В общем, устроили бунт на собрании, договорились выгнать несколько педагогов, но ничего из этого, конечно, не вышло. Надо отдать должное: педагоги, против которых я выступал, – и директор, и профессора, – не пытались мне отомстить. Они отнеслись ко мне мягко. Мне, правда, вместо пятерки поставили четверку за живопись и рисунок. За диплом четверку, а я был отличником по всем предметам. Но хоть из института не выгнали, дали мне возможность его окончить и дальше вести самостоятельную жизнь, не связанную ни с МОСХом, ни с какими-либо другими государственными организациями. Я к этому как раз и стремился, потому что в отличие от сталинского времени, когда могли арестовать, среди ночи просто прийти и проверить, что ты делаешь дома, при Хрущеве уже не убивали за тот образ жизни, который ты выбрал сам. Дома разрешалось делать все что угодно. Но было невозможно не только продать, но даже просто выставить то, что ты сделал по своему усмотрению. Для преодоления запрета необходимо состоять в Союзе художников, а потом пройти отбор жюри. Как прожить в таких обстоятельствах? Вот это оставалось проблемой.

Работа в детских издательствах

Наша графика пребывала в лучшем положении, чем живопись, потому что в живописи культурная традиция оборвалась, а в графике сохранялась, и