Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

На небольшом плато среди скал, на берегу шумного горного ручья располагалось кладбище, вокруг везде: поверх мха, среди речных камней, у подножья скал — красовались ярко-синие незабудки на высоких стеблях. Запах их был одуряющим, незнакомым, сладким…

Может, это лишь самообман, и все вокруг казалось таким прекрасным оттого, что всю зиму мы жили в тусклом, черно-сером полумраке, и даже снег на возвышающихся вокруг сопках не был таким ослепительно-белым, как сейчас, когда их склоны пронзает копьями своих золотых лучей солнце. Потому что зимой только радужные переливы и восходящие к звездам светящиеся, как трубы божественного органа, столбы северного сияния — единственная, повергающая в немое изумление, неземная красота.

Я встал на колени, чтобы вдохнуть в себя, вобрать в легкие, глазами и лицом прикоснуться к этой красоте и запаху, не похожему ни на какой другой запах. Запах-незабудка.

А ведь я знал: незабудки не пахнут. И всегда слышал, что за полярным кругом цветы вообще не пахнут, бедные…

Вот так, как в сказке! Самому бедному — самый прекрасный дар! Полярные незабудки крупнее, красивее, пахучее тех, что растут в более благодатных краях.

Сорвать их я даже не осмелился.

Среди цветов и густого мха только холмики могил были голыми. На желто-коричневой глине и камнях нет ни травинки. Я сразу вспомнил, где я и зачем пришел. В изголовьях могил, вырытых прошлой зимой, но уже начавших оседать, на месте креста воткнут в землю кусок доски. На доске вместо имени покойника — номер его дела, жирно, чернильным карандашом.

Лавров, шахтер, потрогал дощечки и со знанием дела проверил, крепко ли они стоят.

— Чудо, что они выдержали морозы да бураны.

— Ничего не чудо! — буркнул плотник. — Мы их глубоко воткнули, вот они и вмерзли в землю. Здесь доски не гниют. Сохранятся хоть до страшного суда. Вот буквы и цифры — другое дело. Они долго не продержатся, особенно если дождь. Но могильные знаки, если небольшие и низкие, — он махнул своей широкой рукой, — останутся, им ветер нипочем.

Начали мы с перекура. Положили наши инструменты на камни, по два с каждой стороны, чтобы получилась как бы скамья и мы могли сесть так, чтобы наша одежда не отсырела. Начали с перекура.

Первым поднялся Титов. Присмотрел подходящее место, потом широкими шагами, как делают плотники, отмерил участок для трех могил и снова сел на черенок кирки.

— Мох лопатами снимем, — распорядился он. Все трое встали.

Пока мои товарищи раскачивались, загрубелыми ногтями пробовали острие лопаты, я быстро подошел к месту, выбранному для могилы, и оборвал там, и везде, где мы будем топтаться, цветы, все до одного. Потом я прикрыл их своей котомкой с хлебом, а на котомку положил камень, чтобы букет не разметало порывом ветра.

Лопата брала землю лишь на полпяди, под мхом она упиралась в замерзшую почву. Только к концу лета земля оттает, да и то лишь на штык лопаты… Как мы. Наша кожа радовалась весеннему солнцу, но в глубине, в нашем сердце, до непроницаемой глубины, была вечная мерзлота, которая, может быть, уже никогда не оттает.

Мы сняли слой мха, отложили лопаты. Взяли кирки и лом. Ломом выворачивали камни побольше, а киркой расширяли яму. Железный лом высекал из камней искры, в лицо летели кусочки льда и песок.

Мы работали молча и поспешно, хотели как можно скорее покончить с работой, которая душе была еще тяжелей, чем телу. Мы уже забыли, что утром радовались, что нам было приятно выйти из лагеря, но горевали мы не от того, что рыли могилу. Мы рыли яму. Только яму, которая нам была не нужна. Даже если мы умрем, нам не понадобится яма. Зачем вечной мерзлоте хранить наши останки от тлена здесь, где, говорят, находили мамонтов, на костях которых еще не успело сгнить мясо.

К обеду мы достигли глубины в метр. Мерзлая земля, работа немалая. Мы вспотели.

— Хватит, — сказал Титов и рукавом рубахи стер с лица пот, перемешанный с грязью. Он положил черенок кирки поперек одного угла ямы, сел, спустив ноги в яму. По тому, как стояло солнце, было ровно двенадцать часов. Титов неторопливо достал из кармана штанов кисет, скрутил цигарку и закурил. Мы с Лавровым стояли.

— По правилам могила метр шестьдесят, — сказал Лавров и не сел. Ему не нравилось, что Титов все решает один.

— Нам тоже известно. Метр шестьдесят. Тут хватит метра. Не нужно бояться, что они смердеть станут.

— Так рассуждать, и полметра хватит.

— Ну уж нет. Метр должен быть обязательно. Чтобы волк, если набредет, а особенно песец, не могли раскопать.

— Или метр шестьдесят, как положено, или хватит полметра, если так рассуждать.

— Так закопай наполовину, — пробурчал Титов. — А коли такая охота, копай один еще на шестьдесят.

Он отвернулся, чтобы не видеть нас. Он смотрел на речку, бурлившую среди скал.

Лавров смотрел в спину плотнику, потом взглянул на меня. Но так как я не ответил на его взгляд, пожал плечами и отправился к кустам карликовых берез. Пошел искать подходящие ветки, из которых можно было бы наделать мундштуков. Хотя сам он не курил, в свободное время он всегда резал мундштуки. Целые вечера просиживал у печки, выжигая раскаленной проволокой в дереве отверстия и украшая всякими узорами.

Титов все еще смотрел на речку. Но я чувствовал, что он сейчас тоже думает о незабудках.

— Хорошо пахнут, — сказал я немного неуверенно. Титов не обернулся, а лишь кивнул.

Я хотел было нарвать побольше цветов. Но все эти цветы, которые росли за территорией, где мы работали, словно были не мои. Как будто меня удерживал какой-то запрет — запрет быть алчным.

Лавров вернулся к яме с охапкой веток и захватил свою котомку с хлебом. Положил инструменты на угол напротив Титова, сел на них, вынул из мешка хлеб и с аппетитом стал есть.

Я не пошел рвать цветы, я, как они, сел в третьем углу, на свои инструменты. Мы сидели по трем углам, как первые три фишки при игре в мельницу. Как знать, кого посадит в четвертый угол тот, кто играет с нами в эту игру, — кого или что мы здесь часто называем судьбой… Под нами гудела речка, многоголосно и непрестанно. Перекатывала камешки, шипя и пенясь, ударялась о скалы. Были слышны всплески капель воды, то, как капли, отяжелев, падали в реку. Мы уже не чувствовали, как пахнут незабудки. Мы привыкли.

Мы молча сидели в гулкой от шума воды тишине. Возвращаться было