Читать книгу - "Архитектура. Как ее понимать. Эволюция зданий от неолита до наших дней - Мария Борисовна Элькина"

в городском пейзаже может быть не только визуальным мусором. Даже Невский проспект или Елисейские поля невозможно представить вовсе без витрин и вывесок. Помните фильм Чарли Чаплина «Огни большого города» (1931)? Под огнями подразумеваются не только фонари, но вообще все, что светится и составляет львиную долю привлекательности Нью-Йорка. Рекламные экраны на Таймс-сквер – такой же символ одной из самых известных площадей мира, как и здания на ней.

В токийском квартале, называемом Ахикабара, вот уже почти сто лет торгуют «футуристическими товарами». В 1930-е это была домашняя электроника, начиная с 1980-х – персональные компьютеры, а сейчас район стал еще и центром культуры аниме. Поклонников так много, что в один из выходных главная улица района становится пешеходной. У зданий все еще есть привычные стены, но ночью их уже почти невозможно увидеть за яркими вывесками магазинов, изображениями героев мультиков и видеоигр на гигантских щитах и экранах, и благодаря им квартал безошибочно узнается на фотографиях.

Наше восприятие дома зависит от того, что выставлено в витринах, и от цвета занавесок в окнах. То и другое трансформируется сравнительно легко и спонтанно. Цифровые экраны доводят феномен непостоянства стены до крайности: изображение переключается нажатием на клавишу.

Глава IV

Кто здесь живет?

Архитектура и люди

В XVIII веке появилась мода на руины. Заброшенные постройки, действительно древние или сымитированные, представлялись идеальным местом для того, чтобы предаваться чувствованиям и размышлениям в одиночестве. Однако даже в такой, казалось бы, слегка мизантропической концепции восприятия архитектуры оно все равно вращается вокруг присутствия в здании человека. Завораживает не опустошенность руины как таковая, а то, что люди ее покинули, оставив простор для догадок и фантазий о прошлом.

Археологи, занимаясь поиском и изучением останков древних зданий, хотят в первую очередь выяснить не как они выглядели, а что когда-то происходило на месте раскопок. Понимание структуры сооружения служит им подспорьем: по конфигурации пространств можно попробовать догалаться, кто и как их использовал. Любой человек, смотрящий на постройку, особенно достаточно старую, хотя бы отчасти принимает на себя роль археолога: пытается предположить, что она из себя представляла, когда выполняла свое изначальное предназначение. Мы воображаем королей со свитой во дворцах, узников в темницах внутри крепостных стен, ритуальные танцы вокруг буддистских ступ.

Любое сооружение создавалось с определенной целью. Утверждение, будто архитектура есть материальное воплощение общественного устройства, куда ближе к истине, чем несколько отвлеченная метафора Гёте, назвавшего архитектуру застывшей музыкой. Задавая положение людей в пространстве, их передвижения и впечатления, здания в большой степени определяют их образ жизни, занятия, взаимоотношения между собой и со всем, что человеку неподвластно, будь то природа, Бог или Вселенная. Правда, трудно достаточно точно описать, как именно дома это делают.

Можно представить как минимум два подхода к объяснению социального смысла архитектуры. С одной стороны, здания поддаются буквальному прочтению: как они расположены относительно друг друга, какого размера помещения, для каких нужд, как соединяются и так далее. Ответы на множество подобных вопросов позволяют представить себе устройство жизни, ее возможности, ограничения, радости, тяготы, сопровождающие ее убеждения и суеверия. С другой стороны, наиболее яркой манифестацией ценностей и мировоззрения своего времени оказываются выдающиеся сооружения. Мы судим о наполеоновском Париже по улице Риволи и триумфальной арке Этуаль, а о Нью-Йорке 1920-х – по Эмпайр-стейт-билдинг и Рокфеллер-центр. Понимание общества через шедевры более привычно, мы непринужденно следуем за яркими впечатлениями, но именно поэтому становимся уязвимы для заблуждений. Великие постройки служили желанным образом мироздания, а вовсе не честным отражением действительного положения вещей. К тому же туристу или любопытному прохожему довольно трудно почувствовать себя в шкуре людей, для которых объект праздного любования составлял когда-то часть повседневности, и тем труднее, чем больше эта повседневность отдалена хронологически и географически.

Автор знаменитой среди русскоговорящих искусствоведов и архитекторов книги «Культура-2»[20] Владимир Паперный выстроил изящную в своей простоте гипотезу – согласно ей периоды более жестокого политического правления в России сопровождались страстью власть имущих к высотному строительству. В том числе и благодаря «Культуре-2» сложилось непростительно поверхностное представление, будто высотность построек сама по себе является признаком автократии или тоталитаризма. Мы же ясно видим, что небоскребы одинаковы при демократиях, автократиях, монархиях и республиках. По крайней мере, отличия одних от других заключаются не в количестве этажей. И знаменитые небоскребы Нью-Йорка и Чикаго, и много десятков башен в XII веке в Болонье были делом рук частных лиц и компаний. Их многочисленность в том и другом случае говорит скорее о низком уровне контроля за индивидуальной инициативой, то есть об избытке свободы, а не ее недостатке.

С другой стороны, некоторые самые что ни на есть горизонтальные сооружения могут служить прямо-таки хрестоматийным образцом иррациональных властных затей – скажем, Великая Китайская стена. На строительство ушло много лет и человеческих жизней, а кочевники, от которых она должна была бы защищать, на раз преодолевали преграду. Впрочем, многие историки считают, что никакого промаха здесь нет, а главная цель возведения стены заключалась в предотвращении побега тех, кто находился с внутренней стороны.

В чем Владимир Паперный совершенно прав, так это в самой интенции восприятия архитектуры как политического инструмента. Историк-анархист Джеймс Скотт в книге «Против зерна»[21], рассуждая про гибель ранних империй, подчеркивает, что она не приносила несчастья людям, но наносила урон письменности и архитектуре, потому что последние были и порождением, и способом существования государств. Действительно, монгольские кочевники во времена Чингисхана, уже став успешными завоевателями, долгое время обходились по старой привычке без постоянных сооружений, но однажды оказались вынуждены обзавестись ими, потому что иначе не справлялись с управлением захваченными землями. Мы, в таком случае, задаемся вопросом: можно ли, глядя на произведение архитектуры, сказать что-либо про миропорядок, породивший ее; а если да, то можно ли менять миропорядок, наделяя теми или иными качествами здания.

Взгляда на древнеегипетские пирамиды или зиккураты Междуречья достаточно, чтобы понять: ради их создания многих людей заставили работать на одного или нескольких. Однако само по себе такое знание не больше чем расхожий факт, оно заводит нас в ловушку стереотипа, не дающего сколько-то живого представления о древних обществах. Пирамиды кажутся нам чересчур зловещими только потому, что связаны с культом смерти. Зиккураты Междуречья, о назначении которых мало что известно, пугают меньше. Все-таки они скромнее по размеру, а археологи, споря об их функции, сходятся на том, что ступенчатые сооружения так или иначе символически приближали людей к богам – или наоборот. Такая интерпретация может заставить думать