Читать книгу - "Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов"

Царское телеграмму: «Прибыл благополучно. Ясно, холодно, ветрено. Кашляю редко. Чувствую себя опять твердым, но очень одиноким»[1743]. С вокзала Николай отправился к себе во «дворец», то есть в бывший губернаторский дом, где занимал две комнаты. Одна служила кабинетом, другая — спальней, где рядом с походной кроватью царя стояла кровать его сына, в тот вечер пустовавшая. «Государь находился в обычном своем настроении: ровен, спокоен, приветлив, и к вечеру принял с коротким докладом генерал-адъютанта Алексеева»[1744], — свидетельствовал генерал Дубенский.

Алексеев ушел, и тут принесли послание от супруги: «Ну вот — у Ольги и Алексея корь. У Ольги все лицо покрыто сыпью, у бэби больше во рту, и кашляет он сильно, и глаза болят. Они лежат в темноте — мы завтракали еще вместе в игральной». Как выяснится, Алексей заразился от воспитанника 1-го кадетского корпуса Макарова, которого, как обычно, в предыдущее воскресенье пустили играть к цесаревичу, проигнорировав свирепствовавшую в то время в корпусе эпидемию кори. Раздосадованный, Николай садится за письменный стол: «Был солнечный и холодный день, и меня встретила обычная публика с Алексеевым во главе. Он выглядит действительно очень хорошо, и на лице выражение спокойствия, какого я давно не видал. Мы с ним хорошо поговорили с полчаса. После этого я привел в порядок свою комнату и получил твою телеграмму о кори Ольги и Бэби. Я не поверил своим глазам — так неожиданна была новость. Особенно после его собственной телеграммы, где он говорит, что чувствует себя хорошо. Как бы то ни было, это очень скучно и беспокойно для тебя, моя голубка… Ты пишешь о том, чтобы быть твердым — повелителем, это совершенно верно. Будь уверена, я не забываю, но вовсе не нужно ежеминутно огрызаться на людей направо и налево. Спокойного резкого замечания или ответа очень часто совершенно достаточно, чтобы указать тому или другому его место»[1745].

Перед сном Николай перечитал телеграмму Алексея, которая упоминалась в письме: «Дорогой мой, милый папа! Приезжай скорей. Спи хорошо. Не скучай. Пишу тебе самостоятельно. Надеюсь, что кори у нас не будет и я скоро встану. Целую 10 000 000 раз. Будь Богом храним! А. Романов»[1746]. И сел за свой дневник: «Пусто показалось в доме без Алексея. Обедал со всеми иностранцами и нашими. Вечером писал и пил общий чай»[1747].

А генералы свиты на нижнем этаже «дворца» допоздна обсуждали новости из столицы, приходя к самым неутешительным выводам. «Когда я вышел из дворца, в первом часу ночи, тихий мягкий снег спускался с неба, — начиналась оттепель, — вспоминал Дубенский. — У подъезда стояли в своих дубленных полушубках часовые георгиевского батальона, а в садике, между дворцом и управлением дежурного генерала, дежурила дворцовая полиция; на крыше дома генерал-квартирмейстера ясно виднелись пулеметы в чехлах, установленные на случай налета неприятельских аэропланов, и около них фигуры часовых в папахах и постовых шинелях… Обычная жизнь царской Ставки началась»[1748].

Дубенский серьезно заблуждался относительно «обычной жизни» Ставки. Она сильно изменилась за те два с небольшим месяца, что императора там не было. Свидетельствует протопресвитер Георгий Шавельский: «В отношении Государя в Ставке все заметнее нарастало особое чувство — не то недовольства Им, не то обиды на Него. Усилилась критика его действий, некоторое отчуждение от Него. Кончался второй месяц, как Он уехал из Ставки. Ставка должна была соскучиться без своего Верховного, а между тем создалось такое настроение, точно чины Ставки отдыхают от переживаний, которые будились пребыванием среди них Государя и его действиями. И когда в половине февраля стало известно, что 23 февраля Государь возвращается в Ставку, чины Ставки, особенно старшие, совсем не обрадовались, — приходилось слышать:

— Чего едет? Сидел бы лучше там! Так спокойно было, когда его тут не было»[1749].

Подтверждал существенное изменение настроений в Ставке и дежурный генерал при Верховном главнокомандующем генерал-лейтенант Кондзеровский: «После возвращения Государя императора из Царского Села в Ставку в феврале 1917 года не было уже того спокойствия в смысле общего настроения, как было до убийства Распутина. Толковали обо всем, что делалось, о министерстве Голицына, о Протопопове и т. п. Ко мне в кабинет часто заходили делиться впечатлениями самые высокопоставленные лица. Однажды зашел великий князь Кирилл Владимирович и долго говорил о том, что так продолжаться не может, что все неминуемо кончится катастрофой. Другой раз зашел П. М. Кауфман, перед тем как идти к Государю с целью указать на невозможность продолжения принятого курса внутренней политики»[1750]. Ставка на глазах превращалась в центр политических событий. Император этого еще не почувствовал.

24 февраля (9 марта), пятница

После утреннего чая Николай II отправился на доклад Алексеева, который традиционно проходил в генерал-квартирмейстерской части, размещавшейся неподалеку от «дворца», в здании Губернских присутственных мест. На докладе, который продолжался до половины первого, присутствовали также помощник начштаба генерал Клембовский и генерал-квартирмейстер Лукомский.

После этого император «принял бельгийского генерала Рикеля, который вручил от Бельгийского короля ордена для Его Величества, царицы и наследника. Рикель жалел, что не мог лично передать орден наследнику, с которым был очень дружен. Ордена в тот же день были отправлены в Царское Село»[1751].

К завтраку было множество приглашенных: вся царская свита, великие князья Сергей и Александр Михайловичи, генерал-адъютант Иванов, все иностранные военные миссии. Николай II в гимнастерке с погонами одного из пехотных полков поздоровался и переговорил с каждым из присутствующих. Между собой приглашенные обменивались мнениями о событиях в столице: пришедшие телеграммы сообщали о волнениях, но на настроение за обедом это не повлияло. В 2 часа император вместе с Воейковым, Лейхтенбергским, Долгоруким, Граббе и Федоровым отправились на автомобиле на загородную прогулку. После короткого дневного чая царь ушел в свой кабинет, где оставался до обеда. «Все шло по внешности давно установленным порядком, — и это внушало уверенность, что сюда, до Ставки, никакие волнения не докатятся и работа высшего командования будет идти независимо от всяких осложнений в столице»[1752].

Катастрофических настроений не было и в Царском Селе. Именно на 24 февраля императрица назначила первый за много лет прием от своего имени для представителей дипломатического корпуса. «Дипломатический прием прошел, как всегда, очень торжественно: впереди представителей иностранных миссий выступали церемониймейстеры, скороходы в отделанных перьями шляпах и слуги в ливреях с золотыми галунами, — вспоминала Софья Буксгевден. — Императрица была очень приветлива со всеми, так что все дипломаты разъехались из дворца под впечатлением ее обаяния»[1753]. Это был последний официальный прием в Российской