Читать книгу - "Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова"

покровительством самого генерал-губернатора, к услугам которого во всякое время были все полицейские ищейки. И, скорее всего, сей достойный вельможа не испытывал ни малейшего желания сносить шутки по поводу предмета его чувств. Сама Нина говорила, что нрав у него вспыльчивый, ревнивый и мстительный. Когда хозяин сказал, что для меня приготовлен особый экипаж, я спросил его, кому обязан таковым лестным вниманием.

– Донне Нине, – отвечал тот с улыбкой.

– Я весьма поражен, что эта дама столь печется обо мне, но подобный расход не соответствует состоянию моего кошелька.

– За все уже заплачено, сударь.

– Но я не допущу этого.

– Однако и я не могу ничего взять от вас.

Его решительный ответ заставил меня задуматься и навел на довольно грустные мысли. Я имел рекомендательное письмо к дону Мигелю Севаллосу и на следующий же день получил, благодаря его содействию, аудиенцию у вице-короля. Граф был небольшого роста, что сочеталось у него с неловкими и грубыми манерами. Он принял меня стоя, не желая, видимо, приглашать садиться. Я обратился к нему по-итальянски и получил ответ на испанском. Зная тщеславие графа, я в течение всего разговора усердно титуловал его превосходительством. Он больше всего говорил о Мадриде и столичных развлечениях, из чего я заключил, что в Барселоне не приходится надеяться на многое. Он также пожаловался на синьора Мочениго, который, вместо того, чтобы ехать в Париж через Барселону, как настоятельно приглашал его граф, отправился по более прямой бордосской дороге. Его Превосходительство пригласил меня отобедать, что мне было весьма приятно, поскольку свидетельствовало о его неведении касательно моих отношений с Ниной. О самой сеньоре я ничего не слышал в течение восьми дней.

У нас было договорено, что я явлюсь только после того, как она даст мне знать, но никаких известий от нее я не получал и терялся в догадках. Мне почему-то не приходило в голову, что граф проводит свой медовый месяц и занимает прелестницу все ночи подряд. Наконец, я получил записочку от своей принцессы, она назначала мне рандеву на десять часов.

Наша встреча была довольно церемонной, но я отнес ее сдержанность на счет присутствия сестры – женщины лет сорока с внешностью настоящей дуэньи. По правде говоря, меня вовсе не огорчало то, что Нина называла препятствием, поскольку я не испытывал ни малейшего к ней влечения. Впрочем, из чувства деликатности я почитал себя обязанным продолжать свои визиты, хотя одно с виду незначительное происшествие и должно было бы побудить меня покончить с ними. Однажды я спокойно прогуливался по городу, когда ко мне подошел офицер валлонской гвардии и учтиво произнес:

– Сударь, я хочу обратиться к вам по делу, которое меня совершенно не касается, но зато должно в высшей степени интересовать вас.

– Объяснитесь, сударь, я буду весьма признателен за ваше сообщение.

– Превосходно. Вы иностранец и, возможно, не вполне знакомы с испанскими нравами, а поэтому даже не представляете, какому риску подвергаете себя, бывая каждый вечер у сеньоры Нины.

– И какая же опасность грозит мне, сударь? Граф знает о моих ночных визитах и, полагаю, не имеет ничего против.

– Вы можете ошибаться. Граф, конечно, осведомлен о ваших ночных посещениях его любовницы. И не выражает своего неудовольствия лишь потому, что страх перед ней пересиливает ревность. Но знайте, истый испанец не может любить и не ревновать. Поверьте мне, сударь, в ваших же интересах не видеться больше с Ниной.

– Благодарю за совет, но я не смогу им воспользоваться. Это означало бы заплатить даме за ее благожелательность самой низкой неблагодарностью.

– Значит, вы будете продолжать свои посещения?

– До тех пор, пока граф не сочтет нужным выразить мне неудовольствие, я буду иметь честь свидетельствовать сеньоре свои чувства.

– Граф счел бы ниже своего достоинства обращаться к вам, как это делаю я. – Сказав это, мой офицер удалился.

14 ноября, явившись к Нине, я застал у нее некую подозрительную личность, которая показывала ей портрет-миниатюру. Человек сей оказался ни кем иным, как подлым Пассано, чье имя, к моему великому несчастью, встречается на страницах этих воспоминаний. Кровь ударила мне в лицо, но я сумел сдержать себя. Я сделал Нине знак пойти в соседнюю комнату и там потребовал сейчас же выставить этого мерзавца за дверь. Она возразила, что это художник, который предлагает снять с нее портрет.

– Это никакой не художник, а жулик, и мне он прекрасно известен. Гоните его, или я сию минуту ухожу.

Тогда Нина позвала свою сестру и перепоручила ей окончить дело. Пассано ушел в ярости, выкрикивая, что я «еще пожалею об этом». И в самом деле, как явствует из последующего, мне пришлось раскаяться.

Двери дома, который занимала сеньора, выходили в довольно темный и узкий тупик. Его надо было непременно пройти, прежде чем оказаться на улице. Пробило полночь. Я простился с дамами и вышел, но не сделал и двадцати шагов, как меня с силой схватили за воротник. Мне удалось освободиться, нанести нападающему яростный удар локтем и отпрыгнуть назад. Я обнажил шпагу и сделал молниеносный выпад в сторону другого человека, бросившегося на меня с поднятой палкой. Засим я поспешил перелезть через ограду и очутился на улице. Оглушительный пистолетный выстрел заставил меня бежать со всех ног, но я упал, а когда поднялся, забыл подобрать свою шляпу. В полной растерянности и все еще не выпуская из рук шпаги, добрался до гостиницы и рассказал обо всем хозяину. Я не был ранен, но избежал этого каким-то чудом – мой кафтан был пробит двумя пулями как раз около груди.

– Вот неприятное происшествие, – отвечал мне хозяин, качая головой.

– Возможно, я прикончил одного из злодеев, но пусть знают, как нападать на меня. Сохраните мой кафтан, это свидетельство, которое никто не сможет опровергнуть.

– Вам лучше уехать из Барселоны.

– Вы принимаете меня за проходимца?

– Боже сохрани! Я вполне доверяю всему, что вы рассказали, и как раз потому-то вам лучше скрыться.

– Мне нечего бояться, я остаюсь.

На следующее утро я проснулся от какого-то странного ощущения – моя кровать была окружена сыщиками. Они опечатали мои бумаги, а меня арестовали, и я оказался в крепости. Мне поставили кровать подозрительного вида, возвратили чемодан, заперли на замок и оставили наедине со своими мыслями. Я никак не мог понять, почему вслед за ночным нападением последовала военная тюрьма. Что предпринять? Написать ли Нине или лучше выждать? Я остановился на последнем. За пять французских ливров мне принесли добрый обед, и, несмотря на постигшее меня несчастье, я отдал ему должное. Осмелюсь даже сказать