Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

class="p1">Хороший город Томск — купеческий, старинный. Приезжего водили показывать дома со знаменитой деревянной резьбой. Главная магистраль — улица Ленина (я бы ее переименовал в Студенческий проспект) — рассекала город надвое и тянулась на большую длину от рыночной площади мимо Городского сада и Томского университета до Лагерного сада (там когда-то были военные лагеря) и реки Томь. Вдоль нее располагались, кроме ТГУ, дружеские нам Институт электроники и Политех. Были в городе также педагогический, медицинский и еще какие-то институты и техникумы. В своих ежедневных маршрутах мы редко отклонялись далеко от улицы Ленина. Целые районы города оставались для нас terra incognita. Напротив Городского сада, рядом с Институтом электроники, например, была улица, круто спускавшаяся вниз, в какой-то татарский (?) район. Мы туда не ходили. Говорили, что там, в низине, в большом количестве живут студентки-медички, очень глупые и очень сладкие. Не знаю, не пробовал.

В это первое время в Томске от сердечных волнений меня уберегали память о Тане и авральная учебная нагрузка. Кроме того, секция бокса, в которую я стал похаживать зимой, выплескивая там лишние запасы молодой резвости.

К концу года я сдал все, что нужно, с одной тройкой — по политической экономии. Это был оброк, который нужно заплатить, и я заплатил — в обрез, ни грошиком больше, чем требовалось. Был и второй оброк — военная кафедра. За год мы прошли теоретический курс наводчиков ракет какой-то там дальности и летом, после сборов, нам должны были присвоить офицерские звания. Так что домой к маме я вернулся студентом четвертого курса и без пяти минут младшим лейтенантом — вот уж она была рада.

Тем летом я попал в Коктебель: туда поехал Коля Корнев со своей девушкой, ну и я заодно. В 1965 году Коктебель еще не стал той Меккой для московской и питерской интеллигенции, какой он сделался десятью годами позже, и, уж конечно, был абсолютно непохож на курортную разлюли-малину, которая там сотворилась после «перестройки», когда контингент отдыхающих радикально изменился. Дом-музей Волошина и само имя поэта, чьи стихи не печатали в России с 1920-х годов, стали для меня настоящим открытием. Я читал эти стихи под их родной кровлей: они были переплетены в три толстых тома для всеобщего пользования (спасибо Марии Степановне Волошиной), и каждый мог присесть за стол и читать сколько влезет. В меня влезло не много, хватило первого тома. Я сразу запомнил наизусть чеканный сонет:

Парижа я люблю осенний, строгий плен,

И пятна ржавые сбежавшей позолоты,

И небо серое, и веток переплеты —

Чернильно-синие, как нити темных вен.

Поток все тех же лиц — одних без перемен,

Дыханье тяжкое прерывистой работы,

И жизни будничной крикливые заботы,

И зелень черную, и дымный камень стен.

Мосты, где рельсами ряды домов разъяты,

И дым от поезда клоками белой ваты,

И из-за крыш и труб — сквозь дождь издалека

Большое Колесо и Башня-великанша,

И ветер рвет огни и гонит облака

С пустынных отмелей дождливого Ла-Манша.

Но особенно меня очаровало вот это: В янтарном забытьи полуденных минут с тобою схожие проходят мимо жены… В душе взволнованной торжественно поют фанфары Тьеполо и флейты Джиорджоне. И пышный снится сон: и лавры, и акант по мраморам террас, и водные аркады, и парков замкнутых душистые ограды из горьких буксусов и плющевых гирлянд…

Я бредил этими стихами. Бредил и бродил «в янтарном забытьи полуденных минут» — именно янтарном! именно в забытьи! — по набережной, по улицам, и мне грезились мраморные террасы, аркады (смысл этого слова я смутно угадывал) и ограды из буксусов (я предполагал, что это туя, которой много произрастало в Коктебеле; оказалось, самшит с мелкими глянцевитыми листьями, из которого выстригали не только ограды, но и шары, и конусы в старинных парках). И конечно, вскоре я нашел — воображение все-таки первично! — ту, к которой я мог мысленно обратить эти чеканные строки:

Сменяя тишину веселым звоном пира,

Проходишь ты, смеясь, меж перьев и мечей,

Меж скорбно-умных лиц и блещущих речей

Шутов Веласкеса и дураков Шекспира…

У нее была своя компания, державшаяся вместе. Две-три девушки и несколько парней, один из них с бородой. Конечно, это и были те самые шуты Веласкеса и дураки Шекспира. Чаще всего они сидели кружком на песочке и играли в карты. Иногда в руках у бородача оказывалась гитара и он что-то пел. Ну да. Шутам и положено напевать под лютню что-нибудь жалостливое или двусмысленное.

Не помню ее лица. Я влюбился в голос. Он мог звучать в двух совершенно разных регистрах: то обычный девчачий — высокий, то низкий, грудной, чуть хриплый. Я обмирал, когда слышал его в очереди за обедом, в открытом кафе возле пляжа.

Порой меня тянуло на подвиги. Однажды после наступления темноты я вдруг решил взобраться на Святую гору — но не пешеходной тропой через седло перевала, а в лоб, взяв на прицел темнеющую вдали вершину. Умный в гору не пойдет? Я пошел. Три часа карабкался по камням и осыпям, сквозь кусты и колючки, один в ночной темноте — лишь луна изредка посвечивала мне, выходя из-за туч, да один раз на камне невдалеке высветился горный сурок, вставший на задние лапки.

Наутро, проснувшись, я обнаружил, что в голове моей звучат строки без рифм, но с разгонным, неудержимым ритмом:

Мне снилась ты. И это перешло

Так плавно в мысли о тебе, что я

И не заметил пробужденья. Утро

По стенам шлялось, крохотным мизинцем

Касаясь стен, полов и занавесок…

Целая поэма сочинилась в тот день; все потом забылось, остались лишь эти начальные строки.

Я даже не знал, как зовут мою героиню.

Познакомиться с ней и ее спутниками? Но это значило предать ту стиховую музыку, которая во мне звучала, разменять ее в профанных ненужных разговорах. Я предпочел, как всегда, ждать чуда. В один из вечеров тоска привела меня на улицу, где она жила (зачем? я знал, что не осмелюсь подойти). Я дожидался ее возвращения. Было уже близко к полуночи. Она возвращалась не одна. К счастью, они меня не заметили.

Я пришел домой, но спать не мог. Вообще не мог оставаться на месте. И тут