Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

сторонам железнодорожной линии. На фотографии 1940-х годов наша деревянная школа видна во всей красе — с нарядным крыльцом на углу дома, с резной башенкой и терраской на втором этаже. После пожара она выглядела скромнее — я говорю про другой пожар, еще в третьем классе, который потушили. Помню, как старшеклассники спасали парты, выбрасывая их со второго этажа (меня до сих пор беспокоит не до конца понятная логика их действий).

Итак, наша школа перешла в мир преданий и легенд; вынянчив нас и отпустив, она вздохнула и, как Дидона, взошла на погребальный костер. Прошли годы. На пепелище ничего нового не построили; школьный двор постепенно превратился в пустырь, обгорелые руины перловской дачи заросли бурьяном, тридцать лет никому не было дела до этого пустыря, лишь пассажиры электричек опасливо пересекали его по протоптанной дорожке, срезая дорогу со станции домой. Теперь на этом месте автостоянка.

2. После школы: Лосинка, Лефортово

Когда у памяти спросил:

Что это? Как там это было?

Она иронию в моем

Простом вопросе уловила.

В. Рубцов

На вступительных в МГУ я сразу получил двойку по письменной математике. Иначе и быть не могло: чтобы попасть на физфак, нужно готовиться целый год, прорешать кучу задач и так далее. Впрочем, я успел взять документы из университета и подать в МЭИ. Там дела пошли успешней, я набрал полупроходные балы, и в конце концов меня зачислили на вечернее отделение. Пора было устраиваться на работу. Мыслил я тогда прямолинейно: работать — так рабочим. Отправился на завод, где мы проходили школьную практику, в отдел кадров. Там, кажется, немного удивились, но, убедившись, что я не шучу, предложили поступить учеником слесаря. Зарплата мизерная, рублей тридцать (вроде студенческой стипендии), но это только до сдачи на разряд. Забежав вперед, скажу, что в учениках я ходил долго — чуть не полгода.

Так я стал трудящимся. Спозаранку, еще толком не проснувшись, по утреннему холодку шагал вместе со всеми к станции, втискивался в электричку, вылезал на Лосиноостровской, соскакивал с платформы и бежал через пути, через сортировочную горку — под шорох катящихся вагонов и зычные крики диспетчеров откуда-то сверху, под лязг переключающихся стрелок — не угодить бы в эти волчьи капканы! — к стоящему прямо за горкой красному корпусу завода. Назывался он длинно и важно: Московский завод путевых машин и механизмов Министерства путей сообщения.

Я попал в цех точной механики. Здесь работала элита — слесари шестого разряда. Точнее, настоящих асов в цеху было трое, а четвертый имел лишь четвертый разряд, зато он учился в вечернем техникуме. Ну и я, как ученик, получил свое рабочее место, тиски и набор инструментов. Так уж получилось, что четверка слесарей, работавших в точной механике, представляла собой полный набор четырех гуморов, или психологических типов. Старшим и самым опытным был Юрий Иванович, мужик лет пятидесяти, с тихим голосом и себе на уме: его часто вызывали к начальству советоваться по новым проектам, через него давали задания цеху. С некоторой натяжкой его можно было назвать меланхоликом. Зато второй, Василий Кузьмич, был типичный холерик — примерно того же возраста, но худой, нервный и неприятно суетливый (про таких говорят: дерганый). Третий, Николай, был чистый сангвиник лет тридцати пяти, веселый крепыш в полном соку, простодушный и всегда готовый действовать. Четвертым был тоже простак, но с хитринкой — Виталий; он, кажется, давно наметил себе дорогу: из чумазых рабочих — в инженеры, потом в начальники цеха и так далее, как получится. По характеру, по некой общей заторможенности он был, пожалуй, флегматик.

Эти слесаря, с которыми мне выпала честь работать (Виталий не в счет), были мастерами старого закала, частью «уходящей натуры». Они, например, умели шабрить. Знаете, что это такое? Шабрить — значит снимать специальным скребком, шабером, маленькие неровности металла, доводя поверхность детали до идеальной плоскости. С распространением сверхточных шлифовальных станков этот способ уходил в прошлое. Тем уважительней я относился к этим удивительным людям, к археологической древности их навыков и умений.

Во многом они были как дети. Почему-то я уже тогда, сам будучи пацаном, это ясно понимал. Рассказы Николая о том, как он, будучи в больнице, исхитрялся путаться там с медсестрами, при всем своем первобытном похабстве, вызывали у меня не отвращение, а только сострадание — я чувствовал в них ограбленность человека, недодачу с детства каких-то жизненных витаминов.

Цех точной механики не всегда был занят точной механикой. Нас часто использовали как авральную команду — затыкать производственные дыры. Меня сразу поставили снимать фаски с груды каких-то деталей. Проще говоря, закруглять углы напильником — дело тупое и утомительное, если заниматься им много часов подряд. В другой раз — отправили убирать строительный мусор, вместе с другим учеником, парнишкой моих лет из другого цеха. Вдруг, ни с того ни сего, он сказал мне какую-то гадость, что-то такое про евреев. Меня особенно возмутило, что мы как раз в тот момент несли носилки с кирпичами — я впереди, он сзади. Носилки полетели наземь, дело пошло на кулаки. Парень был примерно моего роста и комплекции, не хилый, но верх все-таки оказался за мной — сказались уроки Геры Семенова. Весть о драке дошла до цеха точной механики и была принята, помнится мне, с молчаливым одобрением. Никаких последствий инцидент не имел.

Помню, зимой нас троих — Николая, Виталия и меня — бросили на особое задание: где-то под Москвой для обустройства экспериментального стенда или эстакады нужно было проделать множество дырок в рельсах (с шагом примерно в пятьсот миллиметров). Как у Некрасова, был сильный мороз. Вокруг — ни жилья никакого, ни бытовки. По очереди взбирались с дрелью на шаткую лестницу и там, на верхотуре, сверлили неподатливый рельс; сталь была ужасно твердая, сверло тупилось каждую минуту: вывертывали, вставляли на его место наждачный круг, затачивали сверло и сверлили дальше. Обедали черным хлебом с салом и чаем из термоса и опять сверлили. Недели две длилась эта командировка.

Однажды, когда не было спешной работы, я выпилил из латуни значок — маленького Буратино с длинным носом. Припаял шпильку-зацепку, начистил шкуркой до золотого блеска. Все в цеху рассматривали и удивлялись, даже Кузьмич что-то буркнул насчет моих способностей. В тот же вечер я взял свое творение с собой в институт. Сосед приметил и выпросил у меня значок: хочу, мол, подарить своей девушке, у нее тоже длинный