Читать книгу - "«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин"

(«Конец прекрасной эпохи», 1969 [II; 312])

Моя песня была лишена мотива,

но зато ее хором не спеть. Не диво,

что в награду мне за такие речи

своих ног никто не кладет на плечи.

<…>

Гражданин второсортной эпохи, гордо

признаю я товаром второго сорта

свои лучшие мысли, и дням грядущим

я дарю их как опыт борьбы с удушьем.

(«Я всегда твердил, что судьба – игра…», 1971 [II; 427–428])

В строках из «Конца прекрасной эпохи» романтический мотив поэта, обреченного на гонения и смерть за свой дар, выражен посредством аллюзии на пушкинское стихотворение «Андрей Шенье». У Пушкина о Шенье, казненном во время Французской революции, сказано:

<…> тень <…>

с кровавой плахи в дни страданий

Сошедшая в могильну сень.

Подъялась вновь усталая секира

И жертву новую зовет.

Певец готов; задумчивая лира

В последний раз ему поет[120].

Отчужденность «я» от мира может приобретать метафизический, экзистенциальный характер:

Не выходи из комнаты. О, пускай только комната

догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито

эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.

Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.

Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.

Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,

слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся

шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

(«Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…», 1970 (?) [II; 410])

В предельном своем выражении эта отчужденность от бытия может превращаться в богоборческий вызов, в тотальный отказ, как в «Разговоре с небожителем» (1970):

<…> уже ни в ком

не видя места, коего глаголом

коснуться мог бы, не владея горлом,

давясь кивком

звонкоголосой падали, слюной

кропя уста взамен кастальской влаги,

кренясь Пизанской башнею к бумаге

во тьме ночной,

тебе твой дар

я возвращаю – не зарыл, не пропил;

и, если бы душа имела профиль,

ты б увидал,

что и она

всего лишь слепок с горестного дара,

что более ничем не обладала,

что вместе с ним к тебе обращена.

(II; 361)

Переломным оказывается 1972 год – год эмиграции поэта. Оставление родной страны не являлось ни высылкой, ни вынужденным шагом под непреодолимым давлением властей, хотя некоторое давление было и отъезд поэта рассматривался государством как желательный[121]. Строить свою поэтическую репрезентацию и собственную жизненную стратегию на основе мифологемы изгнанничества Бродский, конечно, мог и дальше, пренебрегая фактами, сохраняя и за пределами отечества приверженность мифу об изгнанничестве[122], однако использование этой мифологемы в эмиграции становилось дурной тавтологией и препятствовало дальнейшему поэтическому развитию, так как могло соотноситься только с прежней, «доэмигрантской» жизнью автора. К тому же оно затрудняло культурное встраивание в новую, американскую, действительность. Достаточно благополучное положение Бродского в новой политической и культурной реальности не могло быть трактовано прежним образом. На смену теме конфликта поэта и власти – теме в самом широком смысле слова политической – приходит тема тотального отчуждения лирического «я» от бытия и самоотчуждения.

Не случайно Бродский в интервью и эссе, написанных за границей, отказывается от трактовки изгнанничества как уникального и трагического события. В беседе с Виталием Амурским (1990) он заметил:

Думаю, что не стоит распространяться об изгнании, потому что это просто нормальное состояние. Изгнание – это даже лучше для тела писателя, когда он изгнан с Востока на Запад, то есть приезжает из социалистической страны в капиталистическую. Уровень жизни здесь выше и лучше, то есть уже это ему выгодно[123].

А в написанном в 1987 году эссе «The Condition We Call Exile» («Состояние, которое мы называем изгнанием») описал изгнанничество, сорвав с него романтический флер, как типичную для миллионов людей в современном мире ситуацию[124]. И заключил: «<…> изгнание учит нас смирению, и это лучшее, что в нем есть» (VI; 29). До отъезда из Советского Союза конфликт с властями учил поэта и его лирического героя гордому противостоянию, если угодно – гордыне.

В написанном сразу после отъезда за границу стихотворении «1972 год» мотив изгнанничества, вызванного поэтическим даром, присутствует, причем еще в романтической трактовке – как преследование за служение Поэзии:

Слушай, дружина, враги и братие!

Все, что творил я, творил не ради я

славы в эпоху кино и радио,

но ради речи родной, словесности.

За каковое реченье-жречество

(сказано ж доктору: сам пусть лечится)

чаши лишившись в пиру Отечества,

нынче стою в незнакомой местности.

(III; 18)

Но само это изгнанничество осмысляется как смерть и одновременно начало новой жизни:

Бей в барабан, пока держишь палочки,

с тенью своей маршируя в ногу!

(III; 19)

«Тень» ассоциируется с призраком: лирический герой словно оказался в мире, сущностно ином по отношению к тому, который покинул: он, каким был в прежней реальности, – призрак, мертвец в сравнении с нынешним.

Мифологема призрака представлена и в более позднем стихотворении «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова» (1973 или 1974–1983[125]). Но здесь уже лирический герой, переселившийся в Америку, предстает призраком в советском мире:

Здравствуй, Томас. То – мой

призрак, бросивший тело в гостинице где-то

за морями, гребя

против северных туч, поспешает домой,

вырываясь из Нового Света,

и тревожит тебя.

(III; 48)

В лирике эмигрантского периода романтическая позиция противоположности «я» миру если и сохраняется, то теперь атрибутируется другому – своеобразному «двойнику» автора, но не самому поэту. Так это происходит в стихотворении «Осенний крик ястреба» (1975), где ястреб, соотнесенный с «я» стихотворца, воплощает надмирное парение, взгляд вниз с высокой, небесной точки:

Но восходящий поток его поднимает вверх

выше и выше. В подбрюшных перьях

щиплет холодом. Глядя вниз,

он видит, что горизонт померк,

он видит как бы тринадцать первых

штатов, он видит: из

труб поднимается дым. Но как раз