Читать книгу - "Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин"

16 Августа. Заосеняло. Прохладно. Моросит дождь. Вот уж неделя прошла, как оборвался в руке чайник и обварил ногу. Ляля по приезде своем уложила меня в кровать.

У нас стал бывать пианист Владимир Сергеевич Белов. Вчера пробовал ему рассказывать о философии своей работы, и он очень понял меня в мыслях о «давлении».

Я говорил, что в стихии под давлением частицы сливаются, как, напр., в стакан воды дождевые капли, падая, 

621

нажимая одна на другую, сливаются. Мы не можем сказать, как в слитой воде ее молекулы, все ли одинаковые или, может быть, тоже отличаются между собою. Мы берем такие сложные формы, как дождевые капли, и видим, что они, образуя силу воды, просто сливаются. А люди, как все мы замечаем, под давлением жизненных обстоятельств не сливаются, а, напротив, каждый, имея со всеми общую цель, начинает борьбу за свое первенство.

Мы считаем безоговорочно человека царем природы, может быть, только потому, [что] человек нам ближе и доступнее для наблюдения, что человека мы можем понимать «по себе», а природа «в себе» нам недоступна. И, приспособляя богатства природы в пользу себя, еще неизвестно, господствуем ли мы над природой или, напротив, природа заставляет нас подчиняться своим законам.

Так вот и атомная сила теперь открыта, может быть, в том же порядке, как ручей подмывает скалу, чтобы она на него же и обрушилась.

NB. На моем веку совершилась огромная перемена в сознании человека: в мое время еще верили просто в науку, что человек овладевает законами природы себе на добро, и такое победное шествие человека, царя природы, вперед называлось прогрессом.

Тогда люди, верящие в прогресс, назывались прогрессивными, а идущие в хвосте и не верящие в прогресс – ретроградными.

Мой дядя И.И. Игнатов читал энциклопедический словарь последовательно от буквы «А» как единую книгу, посвященную добру прогресса. Мало того, его племянник И.Н. Игнатов, доктор медицины Парижского университета, сотрудник «Русских ведомостей», неустанно школя себя чтением новых книг, гоняясь за временем, в сущности, ничего другого не делал, как читал энциклопедический словарь, единую книгу, посвященную добру прогресса.

И дочери его, тоже уже старушки, Таня и Наташа, представительницы остатков арбатской интеллигенции с ее

622

фанаберией знания – тоже читают до сих пор словарь добра прогресса.

Вот почему, может быть, эта интеллигенция так и ненавидела марксизм, свергающий с божеского престола Энциклопедический словарь и определяющий ему, как всей науке, скромное место в служении творческому коллективу в добре всего человечества.

В науке есть чары не меньшие, чем в искусстве, отвлекающие личность человека от конкретных условий добродетели (творчества добра) в том смысле, чтобы служить лучшему всех людей, как себе самому. Так мы долго жили в чарах науки, создавшей нам мираж прогресса.

Идол прогресса как добра вырастал как стимул экспансии, удовлетворением себя движением вширь. Теперь этому идолу верят разве только люди, ограничивающие себя каким-нибудь делом: больше сделал, значит, больше в карман положил, и значит, стало лучше.

Больше людей, больше потребностей, больше дела, и так все лучше и лучше. В этом и теперь вера Америки. Но что-то случилось, что-то потрясло эту веру, какая-то причина вызвала в свет коммунизм как ограничение чувства лучшего в движении. Машина человечества остановилась перед какой-то преградой.

17 Августа. Со вчерашнего дня на сегодня передался «осенний мелкий дождичек». Сижу и лежу с ожогом ноги. Весь извелся.

18 Августа. День в ночь и ночь в день передают дожди. Сижу прикованный к стулу или кровати. Заботы, охоты, печали и радости – все прошло. Болтнул Ляле с горя:

– Вот и радость жизни, благодаря которой я <вымарано: и при большевиках> как писатель получил всеобщее признание. Кто знает? А может быть, я невольно являлся провокатором: завлекал людей в жизнь, и они от жизни

623

получали одну скорбь. Я им обещал радость, они же получали страдание.

– А я всегда так говорила, всегда так думала: жизнь есть скорбь, я об этом молчу теперь только из-за тебя.

Она это сказала на ходу и вышла укладывать мать.

Тысячи мыслей пронеслись у меня в голове, и о смертной печали человека, и о радости любви и рождения, и о буддизме, и о прекращении рода человеческого, как в «Крейцеровой сонате» Толстого, и о «Черном лике» православия, и о светлом христианском Воскресении, и о силе внутреннего человека, которой предстоит теперь сделать выбор между атомной энергией на уничтожение жизни и на ее восстановление, и о своем романе, где 80-летняя старуха Мироновна для жизни встает из гроба, и о бедной моей Ляле, прикованной к постели матери и мечтающей о путешествии в солнечную страну Армению. Все, все, чем живу в своих писаниях, промелькнуло, и когда Ляля вернулась, я ей ответил:

– С твоим пониманием жизни можно только определить себя на уход за старухами.

Таким людям, как Ляля (и то же ее мать), не хватает профессии, определяющей жизнь в ее необходимости и в ее смысле, и в радости. Лялина любовь ко мне на 3/4 держится тем, что в уходе за писателем, в дело которого она верит, она возомнила или открыла себе профессию мастера любви. Так выходило раньше огромное большинство женщин в профессию жен, домохозяек и матерей. Ляля возвращается к этой «профессии» при условии выхода своего из женского стада матерей в небывалое (она служит во мне небывалому).

Усадьба Дунино пришла ко мне в точности как замещение Хрущева.

И общество собирается вокруг усадьбы, как в Хрущеве.

Соседи мои, семья проф. Кондратьева в даче Беера, семья Ульмер, удивительные антиподы Белов и Мартынов, семья Мутли, «мать Раиса».

624

Какие тысячи, а может быть, и миллионы семян выклюют птицы в природе, пока одно-единственное из них станет деревцем!

А люди хотят, чтобы у них не только бы все выживали, но еще чтобы все вырастали хорошими! И мало того, чтобы все выживали, хочется еще долголетия и в будущем даже бессмертия...

Где-то в Крыму среди древних желтых пещер, вблизи Караимского кладбища Чуфут-Кале я видел дерево тис, которому тысячу лет было считанных и еще много неизвестных, несчитанных. Дерево было все очень черное, в корявых запутанных сучьях. Были, конечно, и зеленые листики, но, скорее всего,