Читать книгу - "Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин"

казнь. Все идут, а я буду сидеть дома?” Он мучительно просидел ночь за столом, придумывая, как ему выступить… И он выступил, назвал Анну Андреевну Ахматову полным именем, а не какими-то подлыми словами. Так же сказал и о Зощенко. Показав на свои седины, сказал, что не может говорить иначе и что он понимает: это – политическое дело. После его выступления представитель из Москвы (А. М. Еголин. – П. Д.) хотел взять слово – ему не понравилось вступление Эйхенбаума, но Прокофьев, который был тогда главой Ленинградского отделения Союза писателей, тут же, сразу, собрание закрыл – не дал ему слова. И все-таки надо было голосовать за исключение Зощенко и Ахматовой – и он голосовал, хотя для него это была казнь»[1357].

На следующий день, 20 августа, в газетах «Культура и жизнь» и «Ленинградская правда» было напечатано постановление ЦК, а 21-го числа оно было оглашено в «Правде» и прочитано по Всесоюзному радио. Поток гневных статей, заседаний и обсуждений захлестнул страну.

Очень показателен тот факт, что в Ленинграде нескончаемое газетное заушательство было начато именно литературоведом. 4 сентября в «Ленинградской правде» была напечатана статья «Пошлость и клевета под маской литературы»[1358], посвященная постановлению ЦК и, по большей части, одному из его фигурантов Михаилу Зощенко. Автором статьи был профессор филологического факультета ЛГУ, заместитель директора Пушкинского Дома Л. А. Плоткин[1359].

Обстановка в университете также не предвещала ничего хорошего. 26 августа Б. М. Эйхенбаум после каникул вышел на работу в университет:

«…Был первый раз в Университете, видел М. П. Алексеева, говорил о делах. Там кутерьма и хаос. Вознесенский в Москве, а М. П. подал заявление об уходе с деканства и ничем по-настоящему не интересуется, кроме своих личных дел. Положение с учебными делами трудное»[1360].

Вернувшись из Москвы, ректор начал учебный год с обсуждения задач, поставленных партией:

«4 сентября, ректор университета, профессор А. А. Вознесенский, на объединенном заседании кафедры русской литературы и кафедры западных литератур сделал обстоятельный доклад о постановлениях ЦК ВКП(б) от 14 и 26 августа и о вытекающих из них указаниях для перестройки работы филологического факультета. Особенно отметил проф[ессор] Вознесенский необходимость внимания к преподаванию советской литературы, борьбе с низкопоклонством перед Западом, решительного отказа от идеализации деятелей прошлого, необходимость преодоления приятельской атмосферы на кафедрах. В прениях по докладу ректора приняли участие профессора М. П. Алексеев, В. М. Жирмунский, Б. М. Эйхенбаум, В. Е. Евгеньев-Максимов и др. Одним из важнейших практических решений этого совещания было постановление о детальном обсуждении и реализации выводов из появившихся за это время постановлений ЦК ВКП(б) по вопросам идеологии, на заседаниях кафедр и скорейшее внедрение в работу факультета указаний ректора»[1361].

Б. М. Эйхенбаум записал в дневнике:

«Было собрание у ректора с его речью, обращенной к русской и западной кафедрам. Все, как полагается чиновнику, – я записал по пунктам. Упоминал обо мне – в связи с вопросом о формализме и о работе русской кафедры. Я сказал несколько слов – в том числе о том, что теперь во главе кафедры надо бы поставить другого человека. От одного товарища слышал, что в Москве мое имя фигурирует в связи с выступлением на заседании правления – возможны некоторые выводы»[1362].

На следующий день, 5 сентября, состоялось грандиозное собрание научных работников университета. Присутствовало более тысячи человек. Профессорам торжественно вручали университетские значки, работали кинокамеры[1363], программную речь держал А. А. Вознесенский. Обстановка была накалена, и не только из-за теплой погоды (стоял сухой, безоблачный осенний день, было около 20℃)[1364], но и из-за происходящего.

Сперва прошла торжественная часть, о которой новостная лента ЛенТАСС сообщала:

«5 сентября в Ленинградском университете состоялось вручение нагрудных университетских знаков, утвержденных Указом Президиума Верховного Совета СССР. Знаки были вручены группе лиц, окончивших Университет в период с 1918 по 1946 год.

Первыми получают университетский знак декан филологического факультета проф[ессор] М. П. Алексеев, ректор университета проф[ессор] А. А. Вознесенский, проректор по научной работе проф[ессор] С. В. Калесник, декан механико-математического факультета проф[ессор] К. Ф. Огородников, астроном проф[ессор] В. В. Шаронов и другие.

Затем знаки были вручены группе бывших студентов, окончивших университет в этом году.

Проф[ессор] Алексеев и аспирант Волынкин в своих выступлениях подчеркнули значение университетского знака, как символа непрерывного совершенствования знаний людьми, окончившими советские университеты»[1365].

В данном мероприятии опять профессора филологического факультета оказываются выделены на общем фоне: первым, кому был вручен знак, стал декан профессор М. П. Алексеев, но, кроме того, ректор получил знак из рук еще одного приближенного к нему профессора – будущего академика В. В. Виноградова[1366].

После торжественной части с речью о постановлении ЦК и текущем моменте выступил А. А. Вознесенский.

О. М. Фрейденберг записала по поводу этого собрания:

«Новый учебный год начался собранием всех преподавателей, которых поучал и напутствовал ректор. Такие собрания проходили в “строго обязательном порядке”, посредством грозных приказов, почти кулаков. Всех переписывали, проверяли, докладывали списки ректору. Я впервые пошла на такой “акт”. Ждали напутствий и жаждали: в августе вышло знаменитое по открытому полицейскому цинизму постановление ЦК о “Звезде” и “Ленинграде”. Оно вышло перед приходом ко мне Б. (С. Г. Бархударова. – П. Д.), который был, помню, поражен тем, что мы показали на весь мир, что искусство создается у нас по прямой указке регулирующего органа.

Уже внизу висели распоряжения не пропускать в зал в верхнем платье и в “головных уборах”: ответственность ректор возлагал на… пожарную охрану.

Меня не пропускали. Я была в костюме и в летней широкой шляпе. Снять шляпку я соглашалась только вместе с юбкой. Охранник убежденно мне сказал: “Все равно ректор снимет с вас шляпу, вам же хуже будет – стыдно”.

Зал был полон блестящей гарцующей публики. Это было время оглядки на ”культуру”, на заграницу; от нас требовали, чтоб мы не смели быть плохо одетыми. Горели огни, было торжественно и “грозно”. Перепуганные ученые женщины сидели без шляп. Стояла густая “атмосфера” тщеславия. Я сохранила рядом с собой место для Тронского, но он молча улыбнулся и занял место подальше от меня. Я очутилась с Иоффе[1367].

Каково же было наше изумленье и разочарованье, когда появился ректор, борец за галстухи и манжеты, в русской рубашке под пиджаком, с “расхристанным” воротом. Это символизировало перемену политического курса и поворот идеологии в сторону “великого русского народа”, прочь от “низкопоклонства” перед Западом.

Первое, что сказал ректор, это о ремонте университетского коридора.