Читать книгу - "Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев"

нашими ногами и около наших рук; для кого Вселенная есть Оракул и Храм столько же, сколько Кухня и Коровник, тот, по-твоему, – сумасшедший Мистик! С сопящей сострадательностью ты навязчиво предлагаешь ему твой фонарь и вскрикиваешь, как оскорбленный, если он отпихивает его ногой! Armer Teufel![582]» (с. 69–74).

«О счастливая пора Детства! – восклицает Тейфельсдрек. – О, благая Природа! Ты, которая для всех есть матерь, полная благости; которая посещаешь хижину бедняка сиянием зари; которая приготовила для своего Питомца нежные пеленки Любви и бесконечной Надежды, – а он в них растет и дремлет, окруженный хороводом (umgaukeit) сладчайших Снов! ‹…› Юный дух пробудился от Вечности и не знает, что мы подразумеваем под Временем; ибо Время для него пока не быстростремящийся поток, а игривый, освещенный солнцем океан ‹…› Спи, прелестное Дитя! Твой длинный, тяжкий путь уже близок! Еще немного, – и ты тоже не будешь более спать, но и в самых сновидениях твоих тебе будут грезиться битвы». ‹…›

«Во всех играх детей, будь то хотя только их шаловливая ломка и порча, – вы можете подметить творческий инстинкт (schaffenden Trieb): Человечек чувствует, что он рожден Человеком, что его призвание – творить» (с. 97–100).

«…моя Мать, с истинно-женским сердцем и тонким, хотя и необработанным чувством, была Религиозна в самом строгом смысле слова. ‹…› Высшую из тех, кого я узнал на земле, я видел здесь склоненною, в неизреченном благоговении, перед Высшим на Небе!» (с. 108–109).

…в этой его столь хорошо развитой и во всех отношениях выдающейся «Пассивности», которой не противоборствовало свободное развитие Активности и которая отличала его детство, – в ней мы можем открыть начатки многого того, что в последующие дни, и даже в настоящие дни, удивляет мир. Для смотрящего поверхностно Тейфельсдрек чаще всего есть человек без какой бы то ни было Активности, Не-человек; для глубоко смотрящего, наоборот, он есть человек с Активностью почти слишком обильной, но столь духовной, замкнутой, загадочной, что ни один смертный не может предвидеть ее взрывов и, даже, когда она взорвется, определить ее значения (с. 110).

«…я читал все печатное, что мне попадалось» (с. 111).

[Когда умер отец] «Темная, бездонная Пропасть, которая лежит под нашими ногами, открыла свой зев; бледное царство Смерти со всеми его бесчисленными, молчаливыми народами и поколениями стояло перед ним: неумолимое слово Никогда впервые показало ему свое значение. ‹…› эти суровые испытания, перенесенные Памятью в мое Воображение, разрослись в нем в целый лес кипарисов, печальный, но прекрасный; в течение долгих лет юности, как бы под самыми горячими лучами солнца, он шелестел в своем темном великолепии, со вздохами, не лишенными мелодичности. Также шелестит он и в годы моего мужества, и то же будет и впредь: ибо я разбил ныне мою палатку под Кипарисом; Могила – ныне моя неодолимая Крепость, и, всегда защищенный ее вратами, я смотрю совершенно спокойно на вражеское вооружение, на скорби и наказания жестокой Жизни, и слушаю с тихой улыбкой самые громкие ее угрозы» (с. 117–118).

«…мы хвастались, что составляем Рационалистический Университет, в высшей степени враждебный Мистицизму; и поэтому молодой, еще ничем не занятый ум был снабжаем бесконечной болтовней о Прогрессе нашего Рода, о Темных Веках, о Суевериях и т. д., так что всех довольно скоро раздували до способности строить всякие пустопорожние аргументации, благодаря чему лучшие очень скоро кончали в больном, бессильном Скептицизме, а худшие – лопались (crepiren) в окончательном самомнении и умирали для всяких духовных стремлений» (с. 125).

Тейфельсдрек сообщает нам длинные подробности о своих «лихорадочных пароксизмах Сомнения»; о своих исследованиях касательно Чудес и доказательств Веры; о том, как «в молчаливые часы ночи, когда в его сердце было еще темнее, чем на земле и на небе, он повергался ниц перед Всевидящим и громким голосом возносил горячие мольбы о Свете, об освобождении от Смерти и Могилы. Только спустя многие годы и после невыразимой борьбы сдалось верующее сердце, погрузилось в очарованный сон, в кошмаре Неверия, и под гнетом этого мучительного сна приняло прекрасный, живой Божий мир за бледный, пустой Ад…» (с. 127).

«Насколько больше тот, чьи способности духовны; кто изучил или начал изучать великое тауматургическое[583] искусство Мысли! Я называю его тауматургическим, ибо доселе все чудеса были сотворены помощью его, и впредь будут твориться еще бесчисленные; некоторым из них мы сами в настоящее время свидетели. О вдохновенном Посланничестве Поэта и Пророка и о том, как оно созидает и разрушает целые миры, я не буду упоминать; но и самый глупый разве не может слышать, как вокруг него гремят паровые машины? Разве он не видит, как Идея Шотландского Слесаря (и то лишь механическая) мчится на огненных крылах вокруг мыса Доброй Надежды, через два Океана и, могущественнее всякого Духа, вызванного Волшебником, переносится и передвигается во все стороны, а дома не только ткет Одежду, но и делает чрезвычайно быстрый переворот во всем старинном строе Общества и приготовляет нам косвенным, но верным способом, в замену Феодализма и Права Охоты Индустриализм и Власть Мудрейшего. Поистине, Мыслящий Человек есть худший враг, которого только может иметь Князь Тьмы. Я не сомневаюсь, что каждый раз, как такой человек возвещает о себе, все Преисподнее Царство содрогается и приготовляет новых Эмиссаров, с новыми хитростями, чтобы, если возможно, уловить его, завязать ему глаза и сковать его» (с. 132).

Время не хочет остановиться, а он, Сын Времени, не может остановиться; дикие страсти без удовлетворения, дикие способности без употребления беспрерывно терзают и волнуют его. И он также должен играть эту мрачную Монодраму: Без Цели и без Отдыха; должен стать лицом к лицу с ее постепенными перипетиями, доработаться до ее развязки (с. 136).

«…то было странное одиночество, в котором я тогда жил. Мужчины и женщины вокруг меня, даже когда они со мной разговаривали, были только Марионетками; я забывал, практически, что они были живы и что они не были простыми автоматами. ‹…› Мне было бы утешением, если бы я мог, подобно Фаусту, вообразить себя соблазняемым и мучимым Дьяволом; ибо и Ад, я думаю, без жизни, хотя бы только дьявольской жизни, был бы еще ужаснее: но в наш век Низвержения и Неверия, сам Дьявол был низвержен, и вы не можете верить даже в Дьявола. Для меня Вселенная была совершенно лишена Жизни, Цели, Воли, даже Враждебности: это была одна громадная, мертвая, неизмеримая Паровая Машина, вертящаяся в своем мертвом равнодушии для того, чтобы раздроблять мне член за членом. О, обширная, мрачная, уединенная Голгофа