Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

еще написать о суровости и красоте северной природы, о своих чувствах, но «знаешь, как трудно мне писать по-русски». А в приписке спрашивает, послала ли ему жена рукопись и словари.

Письма шли долго. Иногда они были написаны не его рукой, а под его диктовку кем-то из товарищей. Например, письмо от 16 марта 1940 года, в котором он поздравляет жену с годовщиной их свадьбы, иронически замечая, что «заключенному мужу приносить поздравления не совсем уместно, но надеюсь на скорый конец такого положения», а через два дня (в день их свадьбы, 18 марта) делает приписку: «Получил радиограмм<у>. Спасибо! Я очень, очень рад».

В письме от 25 мая он пишет, что работает как слабосильный в мастерской по изготовлению детских игрушек, а в письме от 4 июня, что работает «в настоящее время в качестве санитара». «Иногда тяжело». В этом же письме спрашивает, получила ли жена письмо на немецком языке. Мама хорошо говорила по-немецки, и они общались и переписывались чаще всего на немецком языке. А теперь приходилось писать по-русски. «Я пишу тебя<тебе> не менее чем раз в 3 недели и больше. Правда пишу “лаконично”. Но это связан тем <связано с тем>, что мне по-русски очень трудно писать и до сих пор понадобится чужая помощь. Еще труднее с заявлениями где точность необходима. Я давно заявления не писал», — жалуется он (21 июля 1940 г.). Спрашивает он об этом и в других письмах, значит, он пытался посылать письма на немецком языке, но ни одного такого письма мама не получила. Она не только сохранила все полученные письма, но записывала даты получения и отправления писем, посылок и телеграмм. А от Виктора Тоота, который сначала находился в Каргопольлаге (ст. Ерцево Архангельская обл.), а с 1940 года в Удмуртии, письма на немецком языке приходили, были у него и свидания, дважды в год к нему ездила жена и всегда брала кого-то из детей.

Несмотря на то что писать отцу было трудно, он часто описывает природу. Он рассказывает о коротком заполярном лете, которое наблюдал впервые: «Здесь своеобразное лето. Я имею возможность много наблюдать природу. Незабудки здесь имеют сильный запах, мак не красный, а желтый, как стена твоей комнаты; птиц много, а муравья я только одного-единственного маленького видел. Но, к сожалению, очень много комаров. Что солнце не заходит, ты конечно знаешь. Интереснее, что брусника цветет и одновременно есть и зрелые ягоды, прошлогодние, но под снегом они хорошо сохранились» (25 июня 1940 г.). Яркие незабудки с сильным запахом, желтые маки, прошлогодние ягоды и цветы брусники — обо всем он расскажет, когда будет писать о норильском лагере.

Позже о тюрьме и лагерях он рассказывал скупо. Он считал, что об этом он должен написать в своих книгах. Но с друзьями, которые также прошли советские лагеря, они часто делились лагерными воспоминаниями, и многие из таких разговоров записаны. Там упоминаются имена людей, с которыми он был в Норильске и других лагерях: А. А. Баев, Н. А. Козырев (Н. А. Козырев (1908–1983) — астроном-астрофизик.), В. Е. Родионов (В. Е. Родионов (1902–1969) — хирург, прибыл в Дудинку летом 1939 г., был главврачом и зав. хирургическим отделением Норильской городской больницы.), Жак Росси, Благой Попов (Благой Попов (1902–1968) — болгарский коммунист, соратник Г. Димитрова, один из обвиняемых в Лейпцигском процессе, арестован в 1937 г. Отбывал срок в Норильлаге, Краслаге (Канск), в конце 40-х гг. снова отправлен в Норильск. Освобожден и реабилитирован в марте 1954 г. Написал книгу воспоминаний «От процесса в Лейпциге до лагерей в Сибири» (1991).), соотечественник Рене Мольнар, китайцы Тру Ран-чен и Ванг, на всю жизнь преподавший ему урок отношения к земле, к труду. Он был счастлив, если ему удавалось что-то узнать об их дальнейшей судьбе. Многих он с благодарностью вспоминает в своих произведениях, называя их подлинными именами (доктор Баев, Жак Росси, Рене Мольнар и др.). Фамилия фельдшера лагпункта в рассказе «Норильск-2» — Шаткин, а на одном из пожелтевших листков, привезенных из Сибири, записано: «В Норильске-2 было два врача. Один — доктор Баев, еще несколько лет назад восходящая звезда одного из московских университетов. Другой — доктор Шатков (А. А. Баев вспоминал, что фамилия фельдшера была Шавский, а З. И. Розенблюм — что стационаром во 2-м л/о заведовал фельдшер Шацкий.). Он даже не врач, а замечательный, строгий сельский фельдшер с громадной практикой. Эти два врача в Норильске-2 как животворные родники. Родники, дающие жизнь, утешение, утоляющие жажду, не иссякающие».

В письме от 21 июля 1940 года отец писал, что теперь работает в совхозе («поливаем капусту. Капуста совсем маленькая, но редиска, а в теплицах и другие овощи имеются»). В этом же письме сообщает, что получил разрешение закончить работу над «Московским послом», но «как это будет осуществлено, не знаю. Условия для писательской работы здесь трудно даже себе представить». Тем не менее, просит прислать перепечатанную рукопись и выписки из записных книжек (не оригиналы). Эту же просьбу он повторил в письме от 14 августа. «Рассказ писать о севере, как ты советуешь, не так-то просто. Надо больше видеть, чем для меня это возможно». Он старается не показывать отчаяния, но с горечью замечает: «Пока это письмо дойдет, наверное, наступит твой день рождение<я>, а я уже 1001 ночь в заключении. Плохо ты мужа выбирала, дорогая моя, но что делать…» В другом письме он благодарит жену за телеграмму, которую та заблаговременно, 27 июля, послала ко дню его рождения 4 августа, а он получил только 25 августа. Просит прислать фотографии и чаще писать, «хочу много писем от тебя! Это лекарство, теплота, солнце в арктической ночи. Кроме того, что не забыла, нет ничего существенного».

Зимой письма приходят реже и нерегулярно. Так, 23 ноября 1940 года он сообщает, что получил от жены сразу три письма. Сам он не писал два месяца, так как связи с материком нет. Откликается на мамино письмо о подмосковной деревне, где семья снимала дачу и где они были вместе летом 34 года. Делится, что недавно услышал по радио Грига, и сочинения Грига, «и печальные, и веселые», отвечают его настроению, спрашивает, играет ли мама Грига. «Здес<ь> теперь у нас полная арктическая ночь. Это не темнота, а сумерки и снег. Но я лучше думаю <буду думать> о том, что когда ты получишь это письмо — будет уже конец зимы, весна у вас и солнце здесь, годовщина нашей свадьбы. Я тебя не забуду никогда», — заканчивает он это письмо. Оно стало последним, полученным до войны.