Читать книгу - "Пацанская любовь - Мелания Соболева"

оставил трещину. Он лежал на боку, лицо в тени, губа разбита, с плеча текла кровь — густая, темная, почти черная, она стекала по руке, по асфальту, будто вытекала жизнь. Я застыла. Все внутри меня будто оторвалось от земли. Страх. Паника. Ужас.

Он был совсем один. Без своих, без этих хулиганских ухмылок, без бравады.

Просто мальчик на асфальте. Без сознания. Беззащитный. Я не помню, как подползла ближе, как ухватила его под плечи, как попыталась поднять, хотя сама дрожала от ужаса. Я только знала, что не могу уйти. Не могу оставить. Это не просто ученик. Не просто парень с улицы. Это — он.

И я уже вытаскивала его, тяжелого, безвольного, к старому сараю за углом, открытому, как будто специально ожидавшему нас, и губы мои шептали: «Потерпи… потерпи, пожалуйста…»

Внутри сарая пахло пылью, старым деревом, гнилой тряпкой и чем-то детским, забытым, как будто время тут остановилось и тихо умирало в углу. Я втащила его, волоком, почти не дыша, срывая ногтями ладони, упрямо шепча что-то бессмысленное — ни ему, ни себе, просто чтобы не сойти с ума от этого ужаса.

Нащупала рукой старую лампу, висящую под потолком, дернула за цепочку — раз, два — и она дрогнула, зажглась, выдала тусклый, желтый свет, как слабое дыхание умирающего.

Все вокруг замерло. Леша лежал на старом матрасе, пыль поднялась в воздух, закружилась в свете, как дым, и в этой тишине я слышала только свое сердце, которое билось, как бешеное, глухо, яростно, будто хотело вырваться из груди и встать между ним и смертью. Я упала на колени рядом, почти не чувствуя боли от того, как ободрала кожу о бетон, и дрожащими пальцами начала искать, где больнее, где страшнее.

Его лицо было в ссадинах, губа треснула, кровь на подбородке засохла, а вот плечо… Когда я отодвинула ткань, и она хрустнула, прилипшая к ране, из-под нее выступила свежая кровь. Порез. Глубокий. Безжалостный. От него пахло улицей, металлом, дымом, но не страхом.

Ни капли страха, даже сейчас. Он был без сознания, но лицо его будто продолжало драться. Я приложила руку к его груди — он дышал. Тихо. Ровно. Но этого было достаточно, чтобы слезы навернулись. Глупо, нелепо, бессильно. Он был моим учеником.

Просто мальчишкой с дерзким взглядом. Просто голосом в темноте. А теперь он лежал здесь, раненый, израненный, и я не могла думать ни о чем, кроме одного: Лишь бы он открыл глаза. Лишь бы выжил. Лишь бы остался.

Я обвела взглядом сарай — полутемный, заброшенный, с рухлядью в углах, с мебелью, покрытой пылью и паутиной, с коробками, в которых пряталось прошлое — старое, забытое, никому не нужное.

Лампа под потолком качалась от ветра, желтый свет дрожал, разрывая тени, и мне казалось, что стены дышат — глухо, устало, как будто и они знали, каково это — тащить на себе боль. Я металась глазами по углам, искала что угодно — ткань, бинт, воду, хоть что-то, чем можно остановить кровь, стереть грязь, спасти. В одном из ящиков, на старом комоде с облупленными ручками, стояла бутылка — стеклянная, прозрачная, на дне которой плескалась жизнь или смерть, смотря с какой стороны на это глянуть. Я потянулась за ней, руки дрожали, пальцы скользнули по пыли, схватили горлышко, и я открутила крышку — запах резанул в нос, как удар. Водка. Резкая, дешевая, пронзительная, будто сама боль налитая в стекло. Я поморщилась, глотнула воздух сквозь зубы, но не колебалась — поднесла к его ране, капнула, осторожно, стараясь не навредить, не разбудить… но поздно.

Он вздрогнул, будто прошел ток, резко распахнул глаза — те самые, темные, глубокие, в которых можно было утонуть или сгореть, — и зашипел, почти закричал.

— Фига се! Е*аный в рот и в уши!

Резко дернулся, схватившись за плечо. Он отпрянул, ударился спиной о стену, задышал резко, будто выбирался из воды, будто вспоминал, кто он и где.

Его взгляд упал на меня. Сначала в нем была ярость — острая, жгучая, как у зверя, которого разбудили в ловушке. Он смотрел так, будто не знал, кто я, будто готов был защищаться, драться, бежать. А потом… потом что-то в нем дрогнуло. Секунда, не больше. Глаза смягчились. Плечи чуть осели. И я увидела — он узнал. Меня. И в этом взгляде была не благодарность, нет. Там было что-то другое.

Катя

Он смотрел на меня снизу вверх, затылком упираясь в стену, лицо побледневшее, кровь стекала по плечу, прилипала к ткани, как будто пыталась удержать его здесь, не дать упасть в темноту. В глазах — напряжение, упрямство, обида на весь мир и еще что-то… уязвимое, тонкое, почти детское, которое он прятал за этой своей хищной маской. Я видела, как ему больно, как он терпит, сжимая зубы, будто это не рана, а проверка на прочность. Он сильный. Такой сильный. Но сейчас… он один. И я — единственная, кто рядом.

— Тебе нужно обработать рану, — выдохнула я, больше себе, чем ему, потому что сердце билось в горле, руки дрожали, а в голове был только один рваный крик: «Надо спасти».

Он усмехнулся. Губа треснула, скатился капелькой еще один сгусток крови.

— А ты что, доктор? — прохрипел, голос как наждаком по коже, и в этой фразе было столько сарказма, что если бы я не знала, как ему больно, могла бы поверить, что он и правда смеется.

— Нет, — я сжала кулаки, чтобы не закричать, чтобы не сорваться, чтобы не дрожать от страха за него, — но попробую не хуже. Подожди. Я быстро.

Я выбежала, как будто меня вытолкнуло ветром, не чувствуя ни ног, ни пальцев, только стучащие в висках удары, как пули — раз, два, три — и каждый шаг отдавался где-то под ребрами, в самой груди. Дом встретил меня холодом, как чужой. Я открыла дверь, и он уже стоял в прихожей — Гена. Как будто ждал. Как будто чуял. В пальто, с перегаром, с этим мертвым взглядом, от которого у меня перехватывало дыхание. Он посмотрел на меня, как на преступницу, как будто видел насквозь.

— Где шлялась? — коротко, глухо, сдавленно. Как будто одно это «где» уже обвинение.

— Мы… мы с учительницами… — я сглотнула, голос сорвался, но быстро продолжила, — сидели после школы, пили чай. Знакомились.

Он хмыкнул. Медленно, с ядом. Сделал шаг ко мне. От него пахло злостью, табаком и той самой опасностью, которая не кричит, а давит молча.

— Прямо до темноты?