Читать книгу - "Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры - Егор Станиславович Холмогоров"

со всеми были не в ладах, она была истеричной, колючей, жила в мире странных фантазий, где причудливо чередовались восторженная мистика и сумасшедший эротизм. Порой она, чтобы оскорбить и унизить неотвязного поклонника, наговаривала на себя совершенно чудовищные вещи — и он, потрясенный, выйдя из её дома в Севастополе, обнаруживал себя без копейки денег в Египте, на последние деньги плыл в Марсель, а оттуда, с группой паломников на угольном транспорте добирался до Парижа. Это, впрочем, говорит об уровне связанности тогдашнего мира, который, видимо, больше никогда не будет достигнут. В какой-то момент несчастная любовь доводит Гумилева до самоубийства — в Булонском лесу в Париже он принимает цианистый калий, но… доза оказывается слишком большой, яд не усваивается, и юный поэт чудом остается жив.

Но у Ахматовой, — такой Анна Горенко взяла псевдоним для своих стихов, была удивительная черта: абсолютное неприятие какого-либо оккультизма, твёрдая, абсолютно непоколебимая, с элементами бабьего простодушия православная вера и столь же непоколебимая пламенная любовь к России.

Эти два чувства она пробудила и в своём вечном друге Николае Гумилёве. «Ты научила меня верить в Бога и любить Россию!» — подчеркивал поэт во время очередного бурного объяснения.

Акмеизм: поэзия столыпинской реакции

Вернувшийся из Парижа в Санкт-Петербург, разорвавший с оккультизмом и декадентством, Николай Гумилёв ясно осознает свое призвание — развернуть русскую поэзию от туманной революционной иррациональности символизма к четкости, трезвости, вещности, к приятию жизни и мира, что на политическом уровне приведет и к приятию России как она есть. На смену прикидывающейся Прекрасной Дамой кровавой «незнакомке» — революции — должна прийти любимая и родная своя Россия, как часть реального и живого мира, в котором есть яростное кипение жизни, есть экзотика (как в обожаемой им Африке), есть место и человеку, с его земной любовью и есть место Богу, важнейшее из всех. С такой программой Гумилёв вступает в дискуссию с символистами.

Вместе с единомышленником, художественным критиком Сергеем Маковским, он основывает журнал «Аполлон». В этом названии заключалась целая программа. Фридрих Ницше создал миф о борьбе в древнегреческой культуре двух начал — тёмного, иррационального, буйного начала, связанного с вакханалиями бога Диониса, и светлого, рационального, связанного с четкостью и красотой форм бога Аполлона. Символисты во главе со своим духовным лидером Вячеславом Ивановым проповедовали дионисийство.

Вот как рассуждал дионисиец Вячеслав Иванов: «Все формы разрушены, грани сняты, зыблются и исчезают лики, нет личности. Белая кипень одна покрывает жадное рушенье вод. В этих недрах чреватой ночи, где гнездятся глубинные корни пола… область двуполого, мужеженского Диониса. Эта область поистине берег „по ту сторону добра и зла“».

«Иванов, — замечал Гумилев, — как и все символисты, верит в того бога, в которого он сам хочет верить, А я просто поверил в Бога, вот и всё».

В стихотворении «Потомки Каина» Гумилёв вскрывает саму сущность символистского демонизма.

Он не солгал нам, дух печально-строгий,

Принявший имя утренней звезды,

Когда сказал: «Не бойтесь вышней мзды,

Вкусите плод и будете, как боги».

Для юношей открылись все дороги,

Для старцев — все запретные труды,

Для девушек — янтарные плоды

И белые, как снег, единороги.

Но почему мы клонимся без сил,

Нам кажется, что Кто-то нас забыл,

Нам ясен ужас древнего соблазна,

Когда случайно чья-нибудь рука

Две жердочки, две травки, два древка

Соединит на миг крестообразно?

Символизм, как уже было сказано ранее, — это поэзия интеллигентской тоски по революции, в результате которой «всё будет иначе». Разумеется, недопустимо сводить поэзию только к политике, но именно в русской поэзии предреволюционных десятилетий политический компонент был чрезвычайно велик: от прямых революционных агиток — «Наш царь Цусима» К. Бальмонта, до изделий более тонких, вроде «Девушка пела в церковном хоре» А. Блока, выражавшего, по сути, ту же мысль, что и Бальмонт, но с куда бóльшим изяществом. Был разработан целый эзопов язык, который искусно применяли и в публицистике, и в прозе, и в поэзии, чтобы, избегая репрессий, пропагандировать революцию.

И значительная часть поэтического языка символистов была политическим языком.

Иногда политический характер образности символистов они вскрывали сами, с предельной откровенностью, — например Валерий Брюсов, которого как поэта, кстати, Гумилёв считал своим учителем, но совершенно не разделял его убеждений. В написанном в 1911 году стихотворении «К моей стране» Брюсов сперва описывает «недвижимый, на смерть похожий черный сон», то есть стабильную жизнь страны при самодержавии. Потом её пробуждает «гул Цусимы» и страна «вспомнила восторг победы». Поскольку никаких внешних побед в этот период Россия не одержала, то ясно, что речь идет о смуте 1905 года — убийствах сановников и полицейских, поджогах дворянских усадеб, мятежах на броненосцах и вырванном всем этим конституционном манифесте, в котором интеллигенция и видела свою главную победу. Затем будущий член ВКП(б) печалится о том, что «ветры вновь оледенили разбег апрельских бурных рек», то есть революция была подавлена и наступила так называемая «столыпинская реакция». Но он надеется, что наступит май и снова всё хлынет (и Брюсов в этом смысле не ошибся — хлынуло, и он ещё успел написать оды Ленину).

Но первоначально и в самом деле казалось, что революция подавлена навсегда, а главное — её мерзости и кровь оттолкнули от неё наиболее разумную часть интеллигенции. В 1909 году вышел сборник «Вехи», ведущую роль в котором играли бывшие марксисты Петр Струве, Николай Бердяев, Сергей Булгаков, а также философ Семен Франк и литературовед Михаил Гершензон. Авторы призывали интеллигенцию одуматься и перестать поджигать пламя революции, в которой она же первая и сгорит, вместе с культурой. Интеллигентов призывали заняться положительным делом: строить культуру, а не бороться с государством. Интеллигенции пора преодолеть свое состояние «полупросвещения» и усвоить весь багаж мировой культуры, а не несколько революционных кричалок.

Выход журнала «Аполлон» и появление акмеизма совпали с этим «веховским» поворотом в сознании русской интеллигенции. Журнал тоже призывал знакомиться со всей мировой культурой, а не только с кричалками, а акмеизм призывал обратиться к реальному миру, а не к революционным фантазиям. Хотя у нас нет никаких свидетельств о знакомстве Гумилёва с «Вехами», но эта тема попросту не могла пройти мимо него. «Вехи» при нём обсуждали и он наверняка их обсуждал. Другое дело, что для убежденного монархиста и консерватора Гумилёва разочарованные недавние революционеры были недостаточно радикальны в своём разрыве с революционными традициями интеллигенции. В идейном смысле созданный Гумилёвым акмеизм был «веховской» поэзией.

Очень важный