Читать книгу - "История литературы. Поэтика. Кино - Сергей Маркович Гандлевский"

тема «золотого века» появляется в начале 1720-х годов после заключения ништадского мира. Здесь следует упомянуть канты Московской академии на вход Петра в Москву в 1721 году (подробнее о них см.: Либуркин 2000: 230–232), декор торжественных врат при возвращении Петра от Дербента (1722), фейерверк на наступление 1725 года (Сатурн летящий, из рога изобилия которого сыплются венки, короны и кадуцеи).

При этом уже кант Московской академии 1721 года дает убедительную экспликацию овидиевской трактовки темы. В этой трактовке, восходящей к первой книге «Метаморфоз», «золотой век» предстает прежде всего некоторым чудом Натуры: сближением противоположностей, например, времен года, нивелированных в «вечной весне», смягчением ветров и пр. Поэтому в панегирических инвенциях, в частности, в украшениях торжественных арок к прибытию Анны Иоанновны в Петербург (1732), аллегория Золотого века будет окружена аллегорическими изображениями времен года и ветров (ср.: «Четыре времена года с седящим между ними Златым веком во образе девицы, на корнукопию облокотившейся и венцы из цветов плетущей. В верху с правой стороны летит Восточный ветр, у которого из уст и с крыльев золотый с жемчугами смешенный дождь на землю сходит, а с левой Западный ветр, на различные цветы веющий» (цит. по: Тюхменева 2005: 243).

В панегирической поэзии начала 1730-х годов эта овидиевская трактовка золотого века дает оригинальную инвенцию, связанную с российскими реалиями. Дело в том, что именно в это время Россия (Петербург) — видимо, благодаря петербургским немцам — начинает осмысляться как северная страна (ср. в первой петербургской оде Юнкера: «О Тире Севера Великий, Что Петр и Анна создали толикий»). Инвенция Юнкера будет состоять в том, что явление императрицы рассматривается как чудо возвращения «сатурнова века», растапливающее льды Севера, в частности — освобождающее льдом скованную Неву. Ср. иллюминационные стихи Юнкера на прибытие Анны Иоанновны в Петербург: «Но лишь являлось, что нам темно нощи стало, / Ан Российское солнце тот час возсияло. / Светило мира ныне при сем лде и снеге / готовит, плоды полю, судам море, в беге, / Но наше солнце лучшу премену подает, / Что во граде движется в Неве пребывает: / Виват АННА Петербург что одушевляет» (ПВ 1732, XXIV–XXV: 127); его же стихи ко дню рождения императрицы 1734 года: «Все радуется ТВОЕ Государство, / Бесчисленными народами полно / Что от пояса земли горячаго, / До северныя обитают точки. / Берега Невы, льдом ли стиснены / И жестокими будто бы узами! / Однак издает и та веселяся / Торжества знаки, громкие звуки» (ПВ 1734, X: 38); также стихи по случаю годовщины коронации 1734 года: «МУДРОСТИ ТВОЕЙ лучи, такожде и сила, / За поларную звезду будут у искусных. / К победе натуры там, чтоб та ни чинила, / Паче же в пределах тех, что от льда хлад веют, / Плодные цветы наук уж зазеленеют» (ПВ 1734,XXXV: 142).

Первая петербургская ода Ломоносова начинается с перепевов этого мотива: «Златой начался снова век. Всегдашним льдом покрыты волны. Скачите нынь веселья полны» и т. д. (Надо сразу отметить, что и другая, вергилиевская трактовка темы «золотого века» как «августова века» — эпохи мира, благоденствия и тишины, наступающих после войны и треволнений, столь важная для Ломоносова, была вполне убедительно разработана в панегирической культуре 1730-х годов).

6

Находим мы в штелинских одах конца 1730-х годов аналоги и некоторых других тематических распространений первой иоанновской оды Ломоносова, в частности — образец поэтической гигантомахии, использованной Штелиным в качестве аллегории победы Анны-Минервы над турками (ПВ 1739,X–XI: 40–41). Разумеется, штелинское повествование никоим образом не является источником образности Ломоносова, однако именно в этой оде, которую Ломоносов, вне всякого сомнения, прочел по прибытии в Петербург, данная тема введена была в аллегорический тезаурус петербургской панегирической поэзии.

Несомненно отзывается опытом чтения штелинских од поэтическая генеалогия Иоанна Антоновича, развернутая в 12-15-й строфах первой иоанновской оды. Панегирическая тема русско-германского союза, заданная у Ломоносова формулой «Монарх наш — сильных двух колен», была актуализирована еще в торжествах по случаю бракосочетания Анны Леопольдовны и Антона Ульриха в июле 1739 года. На фейерверке по этому случаю представлено было «имя божие в сиянии, от котораго сих новосочетавшихся высоких особ соединенныя вензеловыя имена… освещаются, по обеим сторонам стоят притом Россия и Германия, в женском образе представленныя, с надписью СОЧЕТАЮ» (Изображение фейерверка 1739). Центральное место в композиции написанной Штелиным к этому празднику оды занимает генеалогическое «видение»: «Истории, откройте прежних веков завесу, и покажите мне высоких оных предков, которые до наших времен путь сим новобрачным особам приуготовляли! Я уж вижу. Коль светлые лучи с обеих сторон ко мне приходят». В действительности, большая часть следующего затем парада предков посвящена распространенной до глубокой древности генеалогии Антона Ульриха («В то же самое время отворяются там и две высокия скалы, в которых я Изенбрата и вас храбрых шесть Велфов вижу. Там является Генрих Лев, выходят Оттон и Магнус, из которых Оттон видит своего сына, владеющаго Цесарским престолом. Но кто там идет между торжественными побед восклицаниями? Не Генрих ли то младый и храбрый оный воин? А за ним между многими рядом следующими героями Август, которой своим особливым искусством как в военных, так и в штатских делах сему собранию придает новое великолепие и котораго по сторонам оба Альбрехта Фердинанда, то есть сын и внук, провожают. Последний из них, взяв своего сына Антона Улриха за руку, говорит ему: Поди ты в другую землю…»). Упоминает Штелин и Фредебальда, «которой вооружившись с Герулами чрез непроходимый Герцинской лес искал Римлян, и раззорял их земли» (ПВ 1739, LXI–LXII: 243–246).

На этом фоне ломоносовская генеалогия Иоанна Антоновича выглядит ответной репликой: кратко воздав хвалу обоим «коленам» и затронув знакомую уже нам тему превосходства предков Антона Ульриха над Римом в 12-й строфе, в 13-15-й строфах Ломоносов, напротив, разворачивает русскую линию генеалогии императора-младенца («Разумной Гостомысл при смерти…»). Как и у Штелина, краткий очерк начинается с глубокой древности, предшествующей становлению первой династии (Вельфов и Рюриковичей соответственно), «величие» и «младость» Игоря отзываются «младостью и храбростью» Генриха Брауншвейгского, а «дрожание» «пред ним» Царьграда уравнивает русскую династию с подвигами Фредебальда и притязаниями Оттона IV. Как и в предыдущих случаях, Ломоносов не подражает немецкой оде, но скорее «переписывает» ее, что вполне характерно для литературных взаимодействий в рамках поэтики «общих мест».

7

Однако внутренние связи оды Штелина и ранней ломоносовской оды не исчерпываются перечнем подобных перекличек. Чтобы почувствовать их жанровую близость, достаточно обратиться к двум переводам Ломоносова, выполненным в достаточно короткий промежуток времени: переводу оды Штелина на восшествие Елизаветы на престол