Читать книгу - "Плачь, Маргарита - Елена Евгеньевна Съянова"

еще двое. Приехавший ночью вслед за фюрером штатный фотограф партии, непревзойденный «создатель исторических образов» Генрих Гоффман бегал под окнами первого этажа и ругал последними словами своего извечного врага — погоду, а заодно и ассистентку Еву Браун, которую взял с собой, чтобы та составила необходимый «живой компонент», а эта дуреха ничего не понимала и еле шевелилась.

— Двигайся, двигайся, — шипел он на Еву, которая ходила вдоль стен, вздыхала и бросала на шустрого коротышку томные, жалобные взгляды. — Возьми галку, — приказывал он. — Не бойся, она ручная. Посади на плечо. Так. Теперь повернись правым боком. Вот. Вот так я хочу снять фюрера.

Ева замерла. Галка тоже позировала какое-то время, потом вдруг взяла и клюнула крохотную сережку, да так, что блестящий камешек оказался в клюве вместе с мочкой девичьего ушка. Ева не завизжала, как поступила бы любая другая на ее месте, а только закрыла глаза от ужаса. Гоффман тотчас сделал снимок, а затем уж обругал обеих.

Увидев спускающегося по лестнице Гесса, фотограф трижды присел, повертел своей «лейкой» и щелкнул три раза. Рудольф считал себя нефотогеничным, сниматься не любил, и присутствие поблизости Гоффмана его раздражало, как раздражало оно и фюрера, который запретил «создателю исторических образов» устраивать охоту на себя. Гитлер предпочитал позировать. Гоффман же, проявляя недюжинную волю, добивался от вождей импровизации и экспрессии, считая «случайные» снимки своими шедеврами. Рудольф, чтобы отделаться от Гоффмана, обычно придумывал что-нибудь, например, говорил, что у него болят зубы, и Генриху, заявлявшему, что фотография способна извлечь из человека его глубинные чувства, приходилось на время оставлять его в покое.

Сейчас у Рудольфа болела душа. Фюрер просидел с ним часа три и говорил, говорил без умолку. Он приводил десятки доводов и контрдоводов, задавал вопросы и сам отвечал на них.

— Зачем ты пытаешься убеждать, если можешь и должен приказывать, — упрекнул его однажды Гесс.

— Я борюсь со своими сомнениями, — был ответ. — Убеждая других, я убеждаю себя.

Рудольф тогда пришел в ужас от подобного откровения. Еще больше — оттого, что кто-то, кроме них двоих, мог это услышать. Вождь и сомнение — как огонь и вода! — несовместимы. Сколько раз потом он боролся с собственным искушением спорить с фюрером, говоря себе, что нельзя лить воду в костер, который должен разгореться и осветить Германию. Сколько раз он внушал себе: пусть наконец замолчит истина и заговорит вера! И если он не покажет пример другим, то кто это сделает? Геринг? Геббельс? Розенберг? Нет! «Это мой крест, и мне его нести», — внушал себе Гесс.

Весь прошлый год в партии шли дискуссии. В Берлин прибыл младший Штрассер, Отто, социалист и беспочвенный мечтатель. Ох и задал Адольф ему жару! Великий Ницше аплодировал бы в гробу. Гитлер нарисовал тогда картину экономической экспансии, создания мировых рыночных структур, подчиненных воле нордической расы, говорил о тысячелетиях процветания…

В перерыве между дебатами Отто Штрассер отыскал Гесса, вышедшего подышать в садик при гостинице «Сан-Суси», где проводились дискуссии, и спросил с обычной грубоватой прямотой:

— Скажи, Рудольф, сколько лет ты знаешь этого человека? Уже десять? Странно, что с тобой до сих пор можно разговаривать. Но пройдет еще столько же, и твой мозг превратится в развалины.

— Через десять лет наши армии войдут в Париж, Мадрид и Москву, и в развалины превратится все, что стояло у нас на пути, — не задумываясь отчеканил Гесс. Но, искоса взглянув на Штрассера, дружески усмехнулся: — Мы это сами выбрали… Что бы там ни было, мы знаем, на что идем.

— Но во имя чего? — почти закричал Штрассер.

— Это эксперимент.

— И ты понимаешь, какой ценой?

— Мы отвергаем этику жалости.

Штрассера передернуло.

— Ты можешь хотя бы раз сказать «я»?!

— Нет. У меня больше нет «я», Отто! Мое «я» — альтер эго фюрера.

— И сколько ты так выдержишь? Почему этот кровосос тебя не отпустит! Он мог бы найти тысячу жаждущих ходить за ним и повторять его бредни. При чем здесь ты?

— Отто, ты просто разучился верить…

— В кого, Руди?! В «гения», которого ты в тюрьме обучал немецкой стилистике? В «мыслителя», который во всем додумывается до ненависти к жидам? В «пророка», который…

И так далее. Это была обычная песня Отто Штрассера.

Гесс прервал разговор.

Но, очевидно, росли где-то в садике «Сан-Суси» невидимые уши, потому что уже неделю спустя Гитлер бросил мимоходом, что двух вещей не простит Отто Штрассеру — во-первых, обвинения в его, Гитлера, отступничестве от идеалов партии, а во-вторых, подлых штрассеровских уговоров, чтобы Рудольф бросил своего лучшего друга.

Через месяц Отто вышел из партии, рассорился — очень формально — с братом, и оба до сих пор продолжали мутить воду, каждый на свой лад.

…В это утро, стоя на веранде бергхофского дома, заливаемой водою, с тяжелыми мыслями об Эльзе и собственной грубости, Рудольф опять находил себя в том же тупике — снова промолчать, тем самым поддержав фюрера, означало бы в очередной раз внутренне отбросить себя от искренней веры, от сложных, но живых головоломок борьбы и, в конечном счете, от Адольфа. Протестовать же против возвращения Рема в СА, то есть новой волны авантюризма и дискредитации партии в глазах здравомыслящих людей, значило лить воду в костер. Как оставаться собою, жить, дышать и при этом действовать?

Ночью Адольф говорил не смолкая три часа: опять боролся с сомнениями. Три часа его лучший друг Рудольф Гесс поощрял фюрера заниматься саморазрушением.

Видимо, от дождя у Рудольфа разболелась голова. В больную голову всегда лезут несуразные мысли… И одну такую он не отшвырнул от себя, как сделал бы прежде, а позволил себе задержаться на ней. Что если Отто, а вместе с ним и Карл Хаусхофер, любимый наставник, правы и он попросту взялся не за свое дело?

В начале двадцатых, когда Адольф был, в сущности, очень одинок и когда он лишь набирал воздуху, закаляя волю, шлифуя свой природный дар, ему нужна была бессловесная тень, вера, абсолютная преданность. Тогда он, Рудольф Гесс, первым из всех обратился к нащупывающему свой путь лидеру с божественным словом «фюрер», сделав для движения больше, чем тысяча самых горластых поклонников. Тогда он поднял свой крест и нес его честно все это время. Тогда он начал свой путь и шел по нему, пока были силы…

«Все это вздор, конечно! — отмахнулся от назойливых мыслей Рудольф. — Неуместная патетика, интеллигентский бред, как говорит Геббельс. Но… почему бы мне и в самом деле не поработать с Карлом не пару дней, а пару лет?»

Это простое и счастливое решение ударило ему в голову так физически ощутимо, что он стиснул виски обеими руками. Вспышкой возникло лицо