Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

Припорошенные снегом открытые платформы, груженные строевым лесом. Один вагон — мы подсчитали — одна человеческая жизнь, иногда чуть больше, иногда чуть меньше.

После московского тумана и слякоти здесь звездное небо, твердый снег, нет ветра. Высоко поднимается паровозный дым, горячий пар, наверху барашки облаков, внизу, под паровозом, горячие барашки пара. Почти счастье, так красиво. Ведь я всё равно уже никогда не увижу затянутого льдом Балатона^

За мной кто-то идет, но меня это не волнует. Они уже остановили бы. Зачем им идти за мной, зачем терять время. «Стой!» — и я должен остановиться.

— Эй, сосед!

Это сосед. С которым мы живем на одной улице, кто и в поезде был соседом, только молчал. А сейчас зачем он меня окликнул, чего хочет? Ведь мы никогда не разговаривали друг с другом. И зачем бы нам разговаривать? Разговаривать не рекомендуется. Власти не любят, когда видят нашего брата вместе. А если любят? Любят, если один из нас стукач. Но стукач — это уже прогресс, раньше и на этом экономили. «Подписывай, сволочь!» — для этого стукача не требуется.

Он поравнялся со мной. От вокзала из-за забора проникает тусклый свет фонарей. Я вижу худощавого соседа, отвислые усы.

Он даже не называет своего имени, но я утром смогу узнать у своей хозяйки.

— Ну, что скажете? — спрашивает он и ждет. У него глубокий, хриплый бас, голос сильнее, чем он сам. Кто он? Хозяева узнают от соседок, они носят бланки прописки в милицию и примечают соседских жильцов.

— О чем? — спрашиваю осторожно. Не хочу я ни о чем высказываться, особенно если спрашивают.

— Хозяин и Тито переругались.

— Их дело.

— Их дело? — Он безупречно говорит по-русски, но слегка нараспев. Может быть, еврей, здесь это считается национальностью. — Их дело? — повторяет он. — Гм. «Паны дерутся, а у холопов чубы трещат».

— Старая пословица и справедливая.

— Тито молодец. Сначала увез домой всех югославов и уж потом сцепился с Хозяином.

— Если увез, то тогда почему? — спрашиваю я, играя под простачка, как в лагере.

— Не в том дело. Вы действительно не знаете, почему они сцепились?

— Откуда мне знать?

— Очень просто. Хозяин хочет, чтобы Тито провел раскулачивание.

— Ну и что?

— А Тито не хочет. Что он, дурак, что ли! Он разбил немцев силами крестьян. Если теперь он выступит против крестьян, кто его будет поддерживать? В крестьянской стране? Никто.

— Ну и что?

— Тогда ему нужно будет просить помощи у Хозяина. Да не просить, умолять.

— Я думаю, он поможет.

— Ай-ай, еще как поможет. Очень даже поможет. Так поможет, что и без Тито сможет править югославами.

Он говорит так ясно, что я не решаюсь ответить. А ведь здесь, на путях, нет свидетелей. И это не провокация. Если захочет донести, все равно скажет все что угодно. Видно, не боится даже, что я на него настучу. И все же я осторожен, да и не нравится мне, что он так откровенничает.

— Откуда вы взяли? — спрашиваю я небрежно.

— В Москве говорят, там все знают. Вы не слыхали?

— У меня нет таких всезнающих знакомых.

— У меня еще остались.

— И как же они объясняют?

— Объяснять? Мне? Я и сам понимаю. Хозяин не терпит популярных людей. Не терпит, если за кем-то стоит сила. Он для него предатель, троцкист, фашист, вредитель, шпион. Ему нужны те, кто никому не нужен. Повсюду в стране правят проходимцы.

Хочет спровоцировать?

— Ну, положим, — отвечаю, — но ведь они победили в великой войне.

— Война, да. Но кто победил? Он! Он, великий полководец, великий организатор, великий ученый. Пусть кто-нибудь попробует сказать, что не он выиграл все битвы. На другой день хлоп — и ему каюк.

— Это другой вопрос.

Видит, что я не хочу отвечать, и замолкает.

Мы дошли до шлагбаума и повернули на улицу, еще два угла — и наша улица.

— Что вы купили? — спрашивает теперь мой худощавый спутник басом.

— Ничего.

— Как, были в городе и ничего не купили?

— Нет.

Слышны только наши шаги, на улице ни души. В нескольких домах в окнах свет. И все же теперь мы идем по улице, и мой тощий сосед говорит иначе, чем когда мы шли по путям, даже голос его стал тоньше. Тоньше или более хриплым. Словом, не провокатор?

— Если, например, — говорит он, — конечно, я говорю только к примеру, — добавляет он, — вы сами поедете в город или к вам приедет знакомый из Москвы, попросите его, чтобы привез печень трески. Консервы. Вы уже ели?

— Нет, — отвечаю я, хотя ел. Дмитрий Сергеевич угощал меня этими консервами в прозрачном, почти белом жире, собственном соку. Им удалось прикопить в геологической экспедиции.

— Вкусно, и в десять раз дешевле картошки, — продолжает сосед. — Я имею в виду калории. Стоит столько, сколько килограмм картошки. Выгодно, не так ли?

— Попробую.

Мы дошли до угла нашей улицы.

— Ну ладно, я спешу, — сказал он. — Всего хорошего, сосед. Ох уж этот Тито… Ничего себе…

Он быстро проходит вперед, я замедляю шаг. То, что он говорил, показалось мне грубым, банальным, враждебным. А ведь он говорил то же, что я Банице. О контраселекции. Сейчас Баница видит меня таким же? Или мне можно, а этому неизвестному соседу нельзя? Могут ли быть у нас одни принципы? И я должен это позволить?

Все еще: позволять или не позволять? Будто мы обладаем философским камнем и Сталин превыше всех нас как его хранитель. А если это так, то тогда хорошо, что он непоколебим, что у него твердая рука, что он делает именно то, чего мы также хотим… никакого нытья, «сентиментализма», уныния, вражеских голосов. Колеблющиеся достойны презрения. Ведь так, Баница?

Это презрение я легко стерплю. Странно, поразительно то, что я смотрю на этого человека, моего попутчика, так же, как вы смотрели на меня. А ведь кто-кто, а уж я должен бы понять его. Только он «типичный беспартийный», а мы овладели всей премудростью, мы и здесь призваны защищать даже отдельные ошибки, ведь так, Баница. Во имя священного единства, что-то в этом роде. Ведь в борьбе. и все такое.

Я иду по улице. Одинаковые, ладные деревянные домики, и построены были в одно время, для семей железнодорожников. Только они уже не одинаковые. Построенные пятнадцать лет назад дома показывают, чем отличаются их хозяева. Тот, в котором я живу, в конце улицы, самый плохой из всех домов. А рядом стоит самый лучший, а ведь хозяева свояками были, когда мой хозяин был жив.

Если то, что сказал этот тощий попутчик,