Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

Скоро уже в Александров будут ходить электропоезда, линию электрифицируют до самого Урала, до Красноярска, потом и до Владивостока. По всей великой Транссибирской магистрали протянутся электрические провода. Это хорошо. Правильно. Меня тогда уже не будет.

Стоило бы приехать сюда, в Загорск. Когда я опять смогу свободно передвигаться. Посмотреть этот город-церковь, окруженный массивными стенами. Сейчас я здесь только проездом. Как давно я был здесь и любовался золотыми и небесно-голубыми луковицами куполов с прибитыми на них большими золотыми звездами: по-детски трогательное небо за мощными крепостными стенами, куда ведут устрашающе глубокие ворота под приземистыми башнями с образами святых над входом. «Крепостные стены и церковь» — банальная связь. Мы узнаем всё больше связей, но, тем не менее, всё становится еще сложнее, число непознанных возрастает в геометрической прогрессии по сравнению с числом познанных связей. Иконы Рублева. их можно было бы посмотреть. Но вместо этого я лучше схожу в александровский Кремль — по крайней мере, это такое место, куда мне ходить не возбраняется. Такие места тоже есть, и александровский Кремль как раз одно из них.

Там, «у нас», Иван Четвертый убил своего сына. И в Александров, через Загорск, где я сейчас нахожусь, к нему пришел крестным ходом народ и просил: «Вернись в Москву». Если тиран удаляется, народ просит его вернуться. Возможно, «организованный» народ. но все же народ. Народ, который во что-то верит и чего-то ждет. Завтра сразу после базара схожу посмотрю. Или сначала отнесу домой хлеб.

Иван бежал сюда от бояр… Грозный Иван. Сталин хочет, чтобы его считали преемником Ивана Грозного. Ведь оба одинаково непреклонно строили и приумножали державу. Императора Петра Великого он тоже считает своим предшественником. Алексей Толстой выполнил этот своего рода заказ и написал для него Петра Великого а 1а Сталин. Для бывшего эмигранта, а ныне «лучшего ученика», лизоблюда нет ничего святого, и грубые неприкрытые намеки совсем обворожили «хозяина». Порядочным плутом, надо думать, был этот граф, бывший эмигрант и до самой своей смерти удельный князь литературы. Только по сравнению с Иваном Четвертым и Петром Великим Сталин всего лишь злобная дворняжка. Тех не мог бы «объехать» какой-то Гитлер. какое великолепное новое пештское словечко. И поэтому они не нуждались в литературных аналогиях. Они были, а не хотели казаться.

Строительство державы — это общая черта всех троих. Или, скорее, жестокость?.. Иван убил сына сам. Петр приказал убить. Пожалуй, общая черта всех троих — страх преемников, страх, чтобы не вошел в силу кто-то, кто мог бы стать преемником.

Иван Грозный. Иван Ужасный. На венгерский язык в последнее время переводят как Иван Страшный. Если требовать одной точности, то «грозный» нужно было бы перевести как «угрожающий», тот, кто невменяем, одержим манией преследования и именно потому является непрерывно нависшей угрозой. «Иван Опасный».

Завтра рано утром пойду на базар, куплю хлеб. Нет, не хлеб, я куплю хлебные карточки. Мне не нужен захватанный руками, завернутый в грязную тряпку хлеб, по-быстрому, где-то в подворотне. я боюсь, что украдут мои деньги, а продавец боится, что я убегу с хлебом. Я верчу головой, он оглядывается. Я пойду к женам милиционеров, которые околачиваются кучкой рядом с пивной. У них много карточек. Я их давно приметил, каждый раз, когда ходил на большую базарную площадь. Жен милиционеров всегда можно узнать, очень уверенно они держатся. Большинство — крепкие, румяные бабенки, не похожи на прочих спекулянтов. Им известно, когда будет облава, не тогда, когда они там стоят. Муж предупредит заранее. Еще в постели. Или когда застегивает ремень и собирает сзади в складки гимнастерку, как положено по уставу.

Может, еще шарф купить? Домашней вязки, из черной шерсти? Шерстяные носки тоже было бы неплохо…

Надо бы, но нельзя! Если бы я сам заработал деньги, дело другое, но эти дал Баница, во второй раз уже не попрошу. Эти просил? Почти. Что ж, теперь стыдиться? Я взял. Мы товарищи. И дал он как товарищ.

Мне обязательно нужно было мстить ему за эту порядочность? Напал на него, как бешеный пес. «Трипперный лекарь». Если бы он вел себя высокомерно, сдержанно, дал бы денег, но не пригласил обедать за семейный стол, тогда, наверное, я не стал бы его кусать.

В том, что я говорил, когда мы сидели в кабинете рядом друг с другом, больше уважения, чем если бы я молча сидел, опустив глаза, и позволил бы ему сохранить спокойствие. Я вынудил его: «Посмотри на меня и на мир».

Но какой мир я ему показал?.. Я поставил его перед окном с кривым стеклом.

Мог я убить этого Маркусова? Он приказал мне встать лицом к стене и подумать. А сам в это время устраивал по телефону свои квартирные дела, сговаривался о продаже добытой в тот день коллекции марок. Мог убить?.. Он это заслужил. Я должен был это сделать, нельзя брезговать, бояться замарать руки. Но истязать? Нет. Перед женой: нет. Зачем нужно было так хорохориться? Плохо, если Баница поверит. Плохо, если не поверит. даже еще хуже. Это стыд говорил во мне, стыд, что я все терпел, стыд, что я хитрил, притворялся глупым, невинной послушной овцой, и что я не был достаточно глуп, чтобы хорошо работать, и достаточно смел, чтобы по-настоящему саботировать.

И это тоже неправда! Я хорошо работал, когда был санитаром. Я всё делал для своих больных. Всё? Многое. Так было нужно. И было нужно не поднимать мешок, если он был тяжелый. Только я не бунтовал против рабского труда. Я откладывал пилу только тогда, когда полнормы было выполнено, тогда шел греться. Полнормы, товарищ Баница, потому что тогда я уже не считался «саботажником». А меньшая пайка, которая полагалась за полнормы, была лучше, чем несколько дополнительных калорий, которые мы получали за тяжкий труд. Это был точный расчет. Я берег себя, и почему бы мне себя не поберечь? «Трудом искупить вину»? Мне нечего было искупать. Я только упорно молчал… Упорно? Настолько, насколько было необходимо…

„А бывает ли по-другому? Отсюда, из Загорска, царские слуги увозили боярыню Морозову, мученицу за «старую веру». Отсюда, из Загорска, везли. Она стояла в санях в полный рост, в коричневом тулупе, какие сейчас носят крестьянки. Так нарисовано на картине, она будто стоит у меня перед глазами, а здесь, на этой станции, целы крепостные ворота, в точности такие, какими были тогда. Да, бывает и по-другому.

Баница никогда не был таким трусом в своем лагере, как я в моем. Сегодня