Читать книгу - "Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I - Константин Маркович Азадовский"

подчеркнуто путем наличия второй сцены, отдельного занавеса и даже особых балаганных кулис. Отсюда же в пьесе фигуры «халдеев», беспрерывно, на глазах публики меняющих свои лики и маски, отсюда буйная пестрота красок, разухабистые напевы, озорная дубинушка и задорное русское словечко, не договаривающееся до конца, но так недвусмысленно воспринимающееся зрительным залом, отсюда же и эти кувырканья, кривлянья и, вообще, все эти цирковые эффекты и прочие аксессуары, которые, кажется, так смущали публику первого представления «Блохи» в нашем театре.

Этот опыт реконструкции балаганного театра явился, конечно, не случайным капризом писателя и режиссера и не случайным явлением в нашей театральной литературе. Это была одна из попыток, наряду с основной линией театра, наметить и другую: дать театр как увлекательное зрелище, как самодовлеющую игру, увлечь и взволновать зрителя так, как до сих пор умеют волновать и пленять своими пестрыми нарядами и острыми шутками наши балаганщики.

Но было бы ошибкой думать, что балаганное искусство не идет дальше простого шутовства и гаерства. Это определенно неверно. Наши балаганщики – это ведь последние носители замечательного искусства старинных скоморохов (они назывались также «удивительные люди», это сохранено в пьесе), а их искусство было остро насыщено политическим и социальным содержанием. Недаром же весь XVII век заполнен борьбой правительства с этими представителями народного искусства: их «нещадно» бьют батогами, становят вне общества и усердно рассылают по дальним городам Севера и Сибири. <…>

Таким образом, «Блоху» никак нельзя воспринимать так же, как воспринимается обычный реалистический спектакль. Это народная игра, народный театр, а народный театр, как это настойчиво подчеркивает в своем предисловии автор[46], чужд реалистичности. Это – театр «условный от начала до конца», театр, где обнажено до конца игровое начало. И только так, как игру и условность, надлежит принимать этот спектакль. Иначе оно не будет понято, как это и случилось с многими на первом представлении пьесы[47].

Во второй части статьи М. К. подробно разбирает иркутский спектакль, отмечая при этом его недостатки. Один из них, наиболее крупный и досадный, с точки зрения рецензента, касается образа Левши:

В образе Левши вся прелесть и вся глубина пьесы. Без него вся пьеса была бы только сплошной красочной буффонадой. Но в этот мир красок и балаганщины автор вдвигает подлинную человеческую фигуру и заставляет зрителя напряженно и с участием следить за его судьбой. Перед нами – простец, но простец, отмеченный печатью гения, – простец, так просто и незаметно для себя пристыжающий хитроумных англичан и иных умников, перед нами нежный влюбленный, трогательно скучающий по своей Машке в чужой и технической Англии и отказывающийся во имя ее от генеральских почестей; наконец, перед нами гражданин, все время думающий о нуждах родной страны и умирающий под кулаками городовых, стремящийся успеть передать выведанный им у англичан секрет, как лучше чистить ружья.

Этот образ совершенно не удался артисту, игравшему героя (Зиновьев[48]). Это была чисто внешняя трактовка, за которой не чувствовалось никакого внутреннего содержания. Он не волновал и не трогал, он не сумел оказаться в центре пьесы, он не внес в нее ни лиризма, ни высокого гражданского и социального пафоса, которые, в сущности, и стоят в центре художественного замысла и только фоном для которых служит все это балаганное веселое действо. Левша Зиновьева был вял и скучен: он не веселил, не волновал, не умилял.

Статья завершалась лирическим аккордом, передающим эмоциональное отношение автора к спектаклю, который он не только посмотрел, но и сопережил, и которому посвятил серьезную, обстоятельную рецензию. Как бы извиняясь за свои критические высказывания, М. К. пишет:

Этими замечаниями я отнюдь не имею цели умалить значение и ценность постановки в целом. В общем, это был чудесный и необычный вечер – и выражением искренней признательности за этот большой и подлинно культурный спектакль хотелось бы мне заключить эти строки[49].

Мхатовский спектакль «Блоха» принадлежал, по-видимому, к тем театральным событиям, которые полюбились и надолго запомнились М. К. В 1930‑е гг., уже в Ленинграде, он приобретает для своего собрания живописи две акварели Кустодиева к мхатовскому спектаклю: «Лошадь Платова» (ныне – в Костромском государственном историко-архитектурном и художественном музее-заповеднике) и эскиз занавеса (ныне – в Санкт-Петербургском музее музыкального и театрального искусства)[50].

Устойчивый интерес М. К. к русскому народному театру находит подтверждение в его статьях, рецензиях и письмах разного времени. Так, в 1927 г. он публикует одобрительный отклик на книгу О. Цехновицера и И. Еремина «Театр Петрушки»[51]. Осенью 1946 г., посетив выставку в ленинградском Театральном музее, сообщает В. Ю. Крупянской, изучавшей русскую народную драму, что на этой выставке «очень красочно и убедительно показано пещное действо» и что «фольклорная тема находит разрешение в экспозиции»[52]. В 1949 г. с интересом читает статью саратовской фольклористки Т. М. Акимовой «Народная драма в новых записях»[53].

Замечания по тем или иным частным вопросам, связанным с народной драмой, обильно рассыпаны по письмам М. К. к В. Ю. Крупянской.

Последнее устное выступление М. К. на театральную тему, относящееся к его иркутскому пребыванию 1920‑х гг., состоялось 16 декабря 1929 г. и было посвящено спектаклю «Ревизор» на сцене Краснозаводского драматического театра, созданного в Харькове в 1922 г. и гастролировавшего в Иркутске в 1929–1930 гг. Спектакль состоялся 10 декабря, а диспут, устроенный Обществом языка, литературы и искусства при ИРГОСУНе, – 16 декабря. В прениях выступали университетские преподаватели (Азадовский, М. П. Алексеев, А. С. Гобов) и зрители.

Спектакль получил резко отрицательную оценку за формалистические трюки и введение ряда дополнительных персонажей. Выступающие отметили, что зритель прав, когда не принял спектакль в такой интерпретации[54].

К печатным и устным выступлениям на театральную тему примыкает отзыв М. К. о фильме «Коллежский регистратор» (по повести Пушкина «Станционный смотритель»), поставленном в 1925 г. Ю. А. Желябужским[55]. Еще в юности проявлявший интерес к кинематографу, М. К. вплоть до своих последних дней не переставал интересоваться этим видом искусства, следил за тем, что появлялось на экранах. Фильм «Коллежский регистратор» он оценил как «крупное завоевание советской кинематографии». Проанализировав соотношение бытового и социальных планов, он выделил игру главных актеров – Веры Малиновской (Дуня)[56] и Ивана Москвина (Симеон Вырин)[57]. «Он как будто опрокидывает все законы и условности экрана, – сказано о Москвине, – его игра кажется необычайно простой и бесхитростной. Эта простота и есть то самое напряжение искусства, о котором однажды известный русский художник Федотов обмолвился такими