Читать книгу - "Нежные страсти в российской истории. Любовные треугольники, романтические приключения, бурные романы, счастливые встречи и мрачные трагедии - Сергей Евгеньевич Глезеров"

выход только в мой кабинет побольше (или салон), потом, на другую сторону, столовая, по коридору — комната Д. С., и все. Ванны не было, но она была устроена на кухне, за занавеской… У меня были ковры и турецкий диван. Помню лампу на письменном столе (керосиновую, конечно, как везде) — лампу в виде совы с желтыми глазами», — вспоминала Зинаида Гиппиус о своем первом семейном жилище.

З. Гиппиус и Д. Мережковский в начале семейного пути

Потом они переехали в роскошный дом Мурузи на Литейном проспекте, где их литературный салон стал одним из культовых мест Петербурга. «Не получив “прописки” в салоне Гиппиус, никто не мог считаться полноправным членом культурного бомонда России, а потому сюда стремились как на “освидетельствование”, как на анализ по “верной” группе крови», — отмечает Ирина Семашко.

Гиппиус была весьма экстравагантна. Валерий Брюсов однажды вспоминал, как однажды к полудню, как условлено, явился к ней, чтобы представить на ее суд свои стихи. Постучался в комнату, услышал «войдите». Зашел — и остолбенел. В зеркале, поставленном углом так, что в нем отражалась вся комната, было видно совершенно нагое тело Зинаиды Гиппиус. Насладившись замешательством поэта, она нарочито небрежно протянула: «Ах, мы не одеты, но садитесь…»

З. Гиппиус и Д. Мережковский в эмиграции

«За все протекшие годы мы с Мережковским никогда не расставались. Много путешествовали. Жили в Риме. Два раза были в Турции, в Греции», — вспоминала Зинаида Гиппиус в своей «Автобиографической заметке», написанной в 1914 году. Оба отрицали «телесную сторону брака», но допускали интриги на стороне…

В 1890-х годах у Зинаиды Гиппиус, уже замужней дамы, случился «одновременный роман» — с поэтом Николаем Минским и драматургом и прозаиком Федором Червинским, университетским знакомым Мережковского. Минский страстно любил Гиппиус, она, как сама признавалась — влюбилась «в себя через него».

«Моя любовная грязь, любовная жизнь. Любовная непонятность… Теперь мое время убивается двумя людьми, к которым я отношусь глубоко различно и между тем одинаково хотела бы, чтобы их совсем не было на свете, чтобы они умерли, что ли… Если бы я могла уехать за границу, я была бы истинно счастлива. Один из этих людей — Минский, другой — Червинский», — вспоминала Гиппиус.

«Я загораюсь, я умираю от счастья при одной мысли о возможности… любви, полной отречения, жертв, боли, чистоты и беспредельной преданности, — писала Гиппиус Минскому в 1894 году. — О, как я любила бы героя, того, кто понял бы меня до дна и поверил бы в меня, как верят в пророков и святых, кто сам захотел бы этого, всего того, что я хочу… Вы знаете, что в моей жизни есть серьезные, крепкие привязанности, дорогие мне, как здоровье. Я люблю Д. С. — вы лучше других знаете как, — без него я не могла бы жить двух дней, он необходим мне, как воздух… Но это — не все. Есть огонь, доступный мне и необходимый для моего сердца, пламенная вера в другую человеческую душу, близкую мне, — потому что она близка чистой красоте, чистой любви, чистой жизни — всему, чему я навеки отдала себя».

«В понедельник на прошлой неделе был Минский. Я сидела в ванне. Я позвала его в дверях, говорила какой-то вздор и внутренне смеялась тому, что у него голос изменился. Издеваюсь над тобой, власть тела! Пользуюсь тобою в других! Сама — ей не подчинюсь… Да, верю в любовь, как в силу великую, как в чудо Земли. Верю, но знаю, что чуда нет и не будет», — читаем в дневниках Гиппиус.

Был у нее и роман с критиком Акимом Волынским (Флексером), который приобрел скандальную славу после того, как тот стал устраивать возлюбленной сцены ревности, а когда она к нему охладела, начал мстить Мережковскому, используя «служебное положение» в «Северном вестнике».

В письме переводчице Венгеровой Гиппиус жаловалась: «Подумайте только: и Флексер, и Минский, как бы и другие, не считают меня за человека, а только за женщину, доводят до разрыва потому, что я не хочу смотреть на них как на мужчин, — и не нуждаются, конечно, во мне с умственной стороны столько, сколько я в них… Прихожу к печальному заключению, что я больше женщина, чем я думала, и больше дура, чем думают другие».

Впоследствии Тэффи вспоминала об одном из своих разговоров с Гиппиус. «Вы странный поэт. У вас нет ни одного любовного стихотворения», — сказала Тэффи. «Нет, есть, — возразила Гиппиус. — Единый раз вскипает пена // И разбивается волна. // Не может сердце жить изменой, // Любовь одна…». — «Это рассуждение о любви, а не любовное стихотворение, — заметила Тэффи. — Сказали ли вы когда-нибудь в своих стихах “я люблю”?» Гиппиус промолчала и задумалась…

Мережковский неожиданно пережил любовное увлечение весной 1916 года, когда супруги отправилась на отдых в Кисловодск, где Мережковского пленила совершенно незнакомая ему молодая барышня. Он разузнал ее имя и адрес, стал настойчиво добиваться встречи с нею.

«Если бы Вы захотели знать, от кого эти цветы, приходите завтра — в понедельник, на Царскую Площадку… Имейте в руках это письмо или белую розу — иначе не решусь подойти. Я почти не надеюсь, что придете: на свете чудес не бывает. И все-таки буду ждать Вас как чуда…» — писал Мережковский 19 июня.

Спустя три дня: «Вы не пришли. Я знал, что не придете, и все-таки ждал. Просить ли мне у Вас прощения за это безумное ожидание чуда? Красоте свойственно внушать безумие. Красота не виновата в этом; но виноваты ли и те, кто безумствует?..»

Объектом страсти Мережковского стала Ольга Костецкая, младше Мережковского почти на тридцать лет. Она тоже приехала в Кисловодск из Петрограда, где работала банковской служащей. К литературе, поэзии, в отличие от многих своих современниц-сверстниц, она большого интереса не испытывала.

Ни одна из попыток не увенчалась успехом. Уезжая из Кисловодска, Мережковский писал своей безответной возлюбленной: «Май-июнь 1916 г. в Кисловодске благодаря Вашему образу останется для меня навеки одним из самых светлых, чистых и благоуханных воспоминаний моей жизни…» Он продолжал писать ей в Кисловодск, даже уже вернувшись в Петроград.

«Если когда-нибудь будут писать мою биографию, то вспомнят и о Вашем образе, так странно промелькнувшем в моей жизни. Простите…», — писал Мережковский 28 июня 1916 года. На следующий день: «Все жду письма. Неужели не дождусь? Не может быть. Ведь Вы же добрая? Нет, никогда не поверю, что прекрасное может быть недобрым».

Как отмечает литературовед Александр Лавров, заведующий отделом Новой русской литературы