Читать книгу - "Ментальности народов мира - Георгий Дмитриевич Гачев"

целей – это надо вынести за скобки. Во всех армиях и за любые цели боевое товарищество и геройство – это инвариантные ценности, безразличные к тому, что за их скобками: идет ли бой против «фашистов», «коммуняк», «террористов»-арабов, «сионистов», сербов с хорватами, чеченцев с русскими, хохлов с москалями, запорожцев с «проклятыми ляхами» («Тарас Бульба») и т. п.

И рассудочный комиссар верно фиксирует – мгновенность этой красоты – Чапая и его стиля «жизни»: «И Чапаевы были только в те дни – в другие дни Чапаевых не бывает и не может быть: его родила – та масса, в тот момент и в том своем состоянии» (с. 168).

Какая же это «масса» – разберем: «Масса была героическая, но сырая… Та масса была как неэкзальтированная» (с. 168). При этой «сырой массе» Чапай – огонь и нерв, вспыхивает и потому нужен как вождь. О нем комдив Сизов, с кем они чуть не пострелялись: «Он ведь какой – огонь! Чего с него взять? Запалит, да того и гляди, и сам сгорит… Досматривать надо, а тебя не было в то время» (с. 177), – говорит он комиссару.

Итак, Чапай = огонь и пожар, а при нем требуется остуда и вода рассудка, что и выполняет комиссар Клычков: холодный ум при огне эмоций. Ум Чапая и характер – детский, и соображения его о мире – совсем мифологические. Такому достаточно: «гидра мировой буржуазии» и «братство мирового пролетариата» «против царя и господ» «за землю, за волю, за лучшую долю»… Ну а в религиозных или национальных войнах – против «гяуров» или «жидов» или «неверных», «язычников» = нелюдей разного наименования-наклейки…

А «масса сырая» – от матери сырой земли России. Ее чадо, сын – русский народ. Огня ему не хватает и членораздельности = единоличности: чтобы слитную массу аморфную превратить в собор личностей свободовольных и граждан.

Стоп! Что же это я сформулировал? Как раз идеал «гражданского общества» и «демократии»… Нет, не то…

Аморфная «сырая масса» – это, конечно, нехорошо: не дух, а материя преобладает тут. А если «дух» – то коллективный, общий из всех, а не из каждого – лично продуманный и выношенный. Ума своего нет, а есть заражаемость, воспламенение – от спички привнесенной идеи. То-то Фурманов так эту массу понимает: «экзальтированная». А это – эк-стаз = «выход из» (буквально) себя – из «я», личности; а тут и не из чего выходить-то… Наркотик общей веры-устремления, что доводит человека до бесчувственности личной жизни, которую не жаль положить. Влечение к смерти выпрастывается и получает оправдание. Ну и раз сам готов жертвовать собой – то ничего не стоит и убить другого человека…

Все это исследует автор книги «Чапаев». Она, конечно, никакой не «роман», а «художественное исследование», каким жанром Солженицын верно свой «Архипелаг…» обозначил: изучение феномена социума и общественной и человеческой психологии. Ближе – к «физиологическому очерку» натуральной школы XIX века.

А вот фильм «Чапаев» – это уже не «исследование», пусть и «художественное», в котором Чапай – объект отстраненный (хоть и любимый), как инфузория или бабочка – цветистая, роскошная, экзотическая, но ко мне и нам уже отношения не имеющее существо, локализованное в своем месте и времени: оно прошло, уникально, в тот момент, а мы – иные. Нет отождествления… Впрочем, и у Пушкина нет самоотождествления с Пугачевым. А тоже – дивование, восхищение. Но нет анализа-исследования. Для того отдельно у него книга «История Пугачевского бунта». Книга же Фурманова – это как если бы «Капитанская дочка» и «История Пугачевского бунта» слились в один жанр… Как, собственно, уже у Толстого в «Войне и мире» сложилось.

Фильм же «Чапаев» – это, конечно, эмоциональное пронзение, заражение души, инфекция образами, картинами страшной силы впечатывания в душу зрителя, так что после него выходишь – весь продавленный и в слезах от любви и сострадания к драгоценному сосуду человеческому, что вот пожил, герой-идеал и дитя, – и разбился. Как Икар в своем полете.

Отрываясь от строк слов книги, вижу-вспоминаю кадры фильма: как Чапай картошками диспозицию боя выкладывает, как поет «Черный ворон, я не твой», как летает в бурке перед цепью дивизии, как судит мародера, как, застигнутый врасплох, бежит в кальсонах на берег реки, как плывет по Уралу, и голова его в венце из булькающих пуль еще раз всплыла – и погрузилась… Вижу еще психическую атаку каппелевцев, Анку-пулеметчицу и Петьку-ординарца, сего Фигаро, Сганареля-Лепорелло при герое высоком, Дон Жуане… Еще слышу Лунную сонату и вижу холеное тело лысого полковника, а по комнате, переваливаясь медленно, как медведь, проходит русский смерд – слуга верный, немой, как Герасим в «Муму»; но и в нем назревает бунт: «Митька помер!»… Смерд. Медведь. СМЕРД-ВЕДЬ = русский мужик, крепостной…

Но что уж соделала советская эпоха – это разъединила «сырую массу» народа, расчленила – и так властвовала. Но каждый из русских еще ошеломлен разъединенностью, покинутостью на себя: ведь сам еще мальчик, недоросль, и тянется по старой памяти, недавней, сыроземной, утробной, из лона «матери сырой земли», – снова к ближнему, склеиться, и клеем выступает – ВОДКА, сия «огне-вода», панацея от засасывающей тяги матери сырой земли. За бутылкой мы снова – братва, и «ты меня уважаешь?». Тут важны эти появившиеся «ты» и «я» = следствие членораздела человека от человека, разрыва общности.

И верно: в советскую эпоху уже русские стали удивляться спайке и взаимопомощи людей из малых народов: как татары, эстонцы, евреи друг дружке помогают, вытаскивают. А русские стали безразличны к беде русского же: пропадай – не помогут… А не было так: общинно заботились, и гостеприимство, и страннолюбие… А ныне – каждый сам за себя уж более. И лишь на миг водки-бутылки спаяны. И тогда из людей снова «экзальтированная масса» – под наркотиком-«шафе», огневодой воспламененная, и готова на смертный бой – друг с другом в драке…

Тоже особое состояние – исключительное, а не будничное. И в нем совершают преступления – и попадают-переваливаются уже на ТОТ СВЕТ = в загробную, тюремно-лагерную жизнь. Но не удерживаются в нормальной. Как-то она мало эстетизирована в советской шкале ценностей и в литературе и искусстве. Где идиллии любовной семейной жизни больших семей и кланов – как «Сага о Форсайтах» или наши «Детские годы Багрова-внука» Аксакова, или дом Ростовых в «Войне и мире»?.. Всё – разгромы-разломы семей из-за общественных поделений; потом – разводы и уходы, уже от проснувшейся самости и личности. Театр и кино и романы времен «застоя», мирно-будничной полосы, – про адюльтеры: «Служебный роман», «Вокзал для двоих», «Осенний марафон»… Эстетикой обладают лишь влюбленности, кануны брака –