Читать книгу - "В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель - Наталья Константиновна Бонецкая"

Мережковского («Д. С. Мережковский – критик», 1915 г., с. 323). Между тем, считая самого себя новатором критического дела, Эйхенбаум в действительности был далек от понимания философской специфики гуманитарного знания. Художественное произведение в эпистемологии Эйхенбаума, напротив, предельно овеществлялось – уподоблялось вещи, писатель уравнивался с ремесленником и вопрос для критика заключался в уяснении того, как организована эта овеществленная конструкция[700]. Предмет гуманитарной науки подменялся объектом позитивистского естествознания, когда этим основоположником формального метода выдвигалась цель «обфилософствовать» «вечно живой мир образов» (читай: овеществить этот мир), постигнуть его «законы», осмыслить произведение как «систему» и «метафизическую сущность» (с. 323). – Другие комментаторы Мережковского (и не только недоброжелатели) с самого начала встретили в штыки его «субъективный» метод как способ приписать художественному предмету посторонние смыслы. Так, А. Горфнельд высмеял Мережковского за то, что этот последний счел мотив борьбы с чертом доминантой творческой жизни Гоголя. Горнфельд шел от убеждения, что критик обязан смыслом произведения считать авторский замысел: «Не чувствуется никакого желания [за Мережковским] прочитать в произведении писателя то, что он вложил в него, а не то, что мне хочется» («Г-н Мережковский и чёрт», 1908 г., с. 155). В самом деле, таков был и императив герменевтики Шлейермахера. И Горнфельд не хочет идти дальше – допустить правомерность «критических приемов г-на Мережковского», хотя ему ясно: «основа» критики Мережковского – это «искание смысла жизни» (с. 157). М. Меньшиков подробно описал способы «клеветы» Мережковского на великого поэта («Клевета обожания (А. С. Пушкин)», 1899 г.): в этой «огромной душе» Мережковский произвольно выделяет язычество, почти ницшеанский пафос сверхчеловека, культ страстей – сладострастия и жестокости и проч. Меньшикова можно счесть за одного из первых и достаточно проницательных исследователей… герменевтики Мережковского. «Всё навыворот – вот тайный лозунг г-на Мережковского» (с. 72): этот тезис Меньшикова 1899 года точно описывает не только толкование Мережковским романов Достоевского, но и понимание им Нагорной проповеди в «Иисусе Неизвестном». «Горячо!» – хочется воскликнуть в связи с многими положениями Меньшикова, действительно, прочувствовавшего пафос мысли Мережковского. Но… признает Меньшиков в Мережковском одного лишь «подражателя Ницше». Действительно, потребовалась почти что вековая историческая дистанция, чтобы все «клеветы», ошибки, ницшеанские преувеличения, субъективизм Мережковского и пр., будучи оправданы – приняты всерьез, оказались бы гранями древней и новой гуманитарной дисциплины, наделяющей исследователя неслыханной свободой, но требующей от него проницательности и высоты духа, – дисциплины, соединяющей в себе науку и искусство, – герменевтики.

Однако самые прозорливые современники Мережковского все же приняли, как некое положительное явление, его новый дискурс, новый язык. Подлинная новизна «нового религиозного сознания» была не в учении о Третьем Завете и не в мифе об Отце, Сыне и Матери-Духе: радикальный разрыв с материализмом и приближение к миру духа (так путешественник задолго до выхода к морю начинает чувствовать его дыхание) осуществлялись посредством разработки, шаг за шагом, новой гуманитарной науки. Блок считал Мережковского «начинателем нового метода критики в России» («Мережковский», с. 243). Андрей Белый, более искушенный в философии, видя сочетание в методе Мережковского теоретической строгости с поэтической фантазией, называл последнего «специалистом без специальности». «Вернее, специальность его где-то ему и ясна, но еще не родилась практика в пределах этой специальности» («Мережковский», с. 259): не имеющая пока еще названия, «форма творчества» Мережковского, хочет сказать Андрей Белый, есть достояние будущего (с. 265). – Тем не менее даже и в русской диаспоре в Париже не нашлось и в середине XX века ни одного мыслителя, кто бы перебросил мост от Мережковского к Хайдеггеру… В 1965 г. В. Ильин на прежний лад называл метод Мережковского «критическим эссеизмом», а этого «критика» – создателем жанра «романсированной биографии», «метафизиком русской литературы» и пр. («Памяти Д. С. Мережковского», с. 484, 482, 486). Имя «свободного артиста» и «свободного мыслителя», закрепившееся за Мережковским (с. 485), конечно, не противоречит статусу создателя русской герменевтики, но все же не отвечает специфике этой дисциплины.

Новизну мышления Мережковского особенно остро чувствовали те, кто имел в корне иной строй сознания. Серебряный век встал под знамя герменевтики, – но дальше всего от этой эпохальной тенденции отстояла философия Бердяева. Другие отправлялись от осмысления ценностей культуры – Бердяев умел философствовать непосредственно от собственного переживания бытия: в «Самопознании» (указ изд., с. 196–197) описан экзистенциальный опыт – некий сон или экстаз, который Бердяев считал своим приобщением к Ungrund'y, бездне нетварной свободы, в бердяевской концепции предшествующей миру и Богу. Бердяеву принадлежат великолепные историко-литературные и историко-философские разработки – книги о Достоевском, Хомякове, Леонтьеве. Но это еще вопрос – вправе ли мы считать их образцами герменевтики. Хотя Бердяев вложил в эти концепции свои любимые философские идеи, та же бердяевская философия свободы тем не менее нисколько не нуждается для своего раскрытия в материале чужого творчества. Как и Мережковский, Бердяев искал путей в мир духа. Однако проникнуть туда он пытался через специфический опыт человеческого «я», тогда как духовный мир являлся Мережковскому как иконная – псевдообъективная организация (сонм «вечных спутников»). «Мережковский весь вышел из культуры и литературы, – для Бердяева Мережковский – представитель именно герменевтики. – Он живет в литературных отражениях религиозных тем, не может мыслить о религии и писать о ней иначе, как исходя из явлений литературных, от писателей. Прямо о жизни Мережковский не может писать, не может и думать» («Новое христианство», 1916 г, с. 331). Бердяеву ясен и главный принцип герменевтического метода Мережковского. Этот «художник-схематик» всюду ищет гегелевскую триаду но останавливается на антитезах, не умея взойти к религиозному синтезу. И вот, «свои тезисы и антитезисы любит Мережковский связывать с писателями или художниками, которых берет парами. Леонардо да Винчи – тезис, Микеланджело – антитезис; Достоевский – тезис, Л. Толстой – антитезис <…>. Тайна духа и тайна плоти, тайна неба и тайна земли <…>– в этих противопоставлениях протекает все мышление Мережковского. Всё и всех подводит он под одну схему, под один трафарет» (с. 335). Бердяев отказывает методу Мережковского в чести называться «познанием», – метод этот, по его мнению, далек от творчества. И Бердяев был бы прав, если бы действительно герменевтика Мережковского сводилась к заключению разнообразных предметов в однотипные схемы. Но будь все суждения Мережковского о «писателях о художниках» исключительно «клеветой» (Меньшиков) схематизации, тогда и говорить было бы не о чем. Сам Бердяев высоко ценил книгу Мережковского о Толстом и Достоевском, но, размышляя о его методе, опирался лишь на отрицательное свое впечатление от этой странной «романтической эстетики» (с. 334).

До Бердяева и еще более резко критиковал метод Мережковского такой его зоил, как Н. Минский. Он считал новое религиозное сознание «абсолютной реакцией» и веру Мережковского «несущей с собой отраву и проклятие»