Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

в Пеште. Да, там я покажу, что я не трипперный доктор, что его злость мелочна и несправедлива.

В зале голландского посольства он быстро и естественно, с радостью, но как бы ненамеренно, лавирует в сторону от жены. Илона рассматривает выставленные на полке из дуба голландские пузатые оловянные кувшины и вместительные кружки, жена посла дает дамам пояснения, а Баница оказывается рядом с датским морским атташе. Они отходят от группы дам.

Рослый белокурый моряк знал, что не имеющей выхода к морю Венгрии ни к чему выведывать у него секреты. Баница ему приятен, а Банице нравится открытый взгляд юноши и то, что в каждом его движении видно, что он владеет какой-то профессией. Редкость среди дипломатов. Да, еще в нем нравилось то, что они оба на светских раутах чувствовали себя не в своей тарелке. И еще чувствовалась симпатия друг к другу малых народов, вполне понятная, а также то, что этот светловолосый грузный и, тем не менее, ловкий парень — моряк того самого датского флота, где и король оставался искренним антифашистом. Баница чувствовал, что у этого моряка он может спросить кое-что, что ему действительно хотелось бы узнать. И так как он знал, что в этом обществе его называют не иначе как «слесарь», он может позволить себе некоторую неотесанность.

— Что, по вашему мнению, значит, что Соединенные Штаты сейчас вооружаются такими быстрыми темпами? — спросил он у него.

— Ясно, другие тоже вооружаются.

— Не совсем. До сих пор они начинали готовиться к обеим мировым войнам, только когда война уже шла. По-моему, именно это и было огромным преимуществом Америки.

— Скорее недостатком. Пёрл-Харбор.

— Простите, я, тем не менее, считаю это преимуществом. Поэтому у них было самое современное и самое лучшее оружие. Они могли учесть опыт уже ведущейся войны.

— Однако… Ведь они лишились в Пёрл-Харборе всего своего флота.

— Правда. Но потерянный флот сравнительно с мощью Америки был весьма малым флотом. Конечно, его потеря была существенным ударом. Но я хотел бы, чтобы вы выслушали мнение страны, не имеющей флота, если я имею право говорить от имени всей страны. Этот относительно небольшой флот сделал возможным то, что во время войны они сумели так быстро построить такой большой флот.

— Их верфи это позволяли.

— И еще одно. Американских налогоплательщиков в мирное время не изматывали большим, временами непосильным, бременем налогов. Поэтому американский гражданин — когда это необходимо, и он эту необходимость осознает — может выложиться до предела. А результат налицо, не правда ли?

— Возможно. Но совершенно очевидно, что другая страна вряд ли смогла бы прийти в себя после такого Пёрл-Харбора.

Баница соглашается с ним. Парня явно не интересует этот вопрос, его занимает только собственный небольшой флот. И вместо рассуждений о флоте он хотел бы оказаться поближе к горячительным напиткам.

— Маршал Сталин всегда говорит о бдительности, — говорит атташе, слегка усмехнувшись. — Не так ли? Война может распространиться со скоростью света. А поэтому: бдительность. От такой бдительности и заснуть недолго.

— Вы танцуете? — вдруг спросил Баница.

— В минимальной степени. Только если необходимо. Я предпочитаю менее опасные яды. Голландские водки превосходны. Хотя они не делают такой рекламы, как французские и шотландские фирмы, но…

— Несомненно. Только перед тем, как вы приступите к этому или одновременно, не будете ли вы любезны пригласить танцевать мою жену?

— Красивую венгерку? С превеликим удовольствием.

— Буду весьма обязан. Дело в том, что я не умею танцевать. Я не настоящий дипломат. А моряк, полагаю, в любую бурю.

Белокурый датчанин пожимает руку Баницы и, лавируя в толпе гостей, направляется на поиски его жены.

Баница остается один. Он забирается в угол и благосклонно смотрит на постороннюю суету, на залы, в паркете которых отражается сверкание люстр. Ведь он только что пытался говорить о каких-то серьезных вещах. И было полезно узнать, что американские приготовления не считают непосредственным и близким признаком войны.

Он присел в укромном уголке. Опять появился Эндре Лаш-шу и задает вопросы. Лашшу начинает с датского вопроса, со сказки Андерсена, только иначе, на манер Эндре Лашшу: «А если подложить утиное яйцо в лебединое гнездо? А если не принца превращают в лягушку, а лягушку превращают в принца?»

Он скорчился среди кроликов в темном хлеве: тампапа-там-папа-тампапа-тампа… стучит по пустой бочке молоток, набивая обручи… где-то через два двора.

Теперь он сидит на корточках на крыльце, светит солнце, к ногам ластится кошка. Он поднимает кошку, прижимает ее теплую мордочку к лицу, они любят друг друга, теплокровные животные, кошка и он, и солнечный свет.

Он до блеска трет пучком соломы теплый круп Соколика, «по-гусарски», как учил его отец. Полированная мебель блестит холодным светом: «Не ставь на нее стакан с водой, будет тусклый кружок, досадно».

След хлыста на крупе лошади. Куда ушла жестокость подростка. Я уже никого не хочу ударить, зря Банди Лашшу старается. Он хочет гореть, как сухое полено в огне, а я хочу слышать умильное кошачье мурлыканье и сжимать всей ладонью женскую грудь, но не Илоны — другую. Лучше, хуже, но другую, прекрасную или безобразную — другую, другой, и жить так, чтобы даже не знать, как, и не тужить о смерти.

Вчера лучше было бы. Сплошные причитания! Сплошные дурные мысли, бледные тени, развратный вертеп, взгляд, шарящий по бедрам циркачек, попытка скрыть трусость, мы люди-звезды, низвергнувшиеся из развороченного скопища. ну конечно, я знал то, что он говорил. Но теперь еще хуже — он гонит меня голым сквозь строй одетых в мундиры чиновников. Это свинство! Он не лучше! С какой стати он читает мне проповедь? Пусть выйдет на улицу и говорит там. Но там он молчит. Так почему же он не молчал у меня? Наблевал на политуру, да, у меня? Не ему придется оттирать. Пусть вонючие, противные кошки жрут блевотину — больше никогда я не позволю им тереться о мое лицо. И мне не нужен ритм на пустых бочках: тамта-тамта-тататамта. зачем мне пустые бочки, если я не хочу вина, если я не выношу вина и не бегаю за вихляющими задами женщинами… «Философы объясняли мир, дело заключается в том, чтобы изменить его». Никакого аскетизма. Полная жизнь, жертва и понимание, из этого рождается диалектика: единство многообразия, обобщающее бытие сознание. В этом и солнечный свет, и деревья, каждый человек, женщина, лошадь с блестящим крупом. И, может быть, я. И я, конечно. Я. если я встречусь с кем-нибудь из моей деревни, между прочим. «между прочим», я скажу ему: «Разводите кроликов. Их невозможно