Читать книгу - "Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов)"

Старуха, что мыла пол, подошла. Села рядом. Поцеловала в лоб.

– Ты был… – и не договорила.

Слова мешали. Он не любил слова. Он любил глаголы: “подать”, “накормить”, “сесть рядом”, “помыть”, “вынести”. Остальное – суета.

Похоронили быстро. Земля была мокрая, холодная. Гроба не было. Только одеяло. Нашли его наперстный крест – потёртый, почти чёрный. Кто-то положил рядом письмо – последнее. Неизвестно, написал ли он его. Но стиль был его.

“Если ты читаешь это, значит, я умер. Не бойся. Я не ушёл. Я теперь внутри того, кого ты обнимешь. Внутри хлеба, что дашь. Внутри своего “прости”.

Свет не умирает. Просто иногда уходит внутрь. Живи так, чтобы мне было где поселиться”.

Люди стояли, не зная, как плакать. Война отнимает даже слёзы – высушивает их, как солнце кровь на асфальте. Но один старик сказал:

– Он был доказательством. Что в аду – тоже есть спасение. Не общее. Но чьё-то конкретное. Поимённое.

Он не спасал всех. Он даже не пытался. Он спасал каждого, кто попадал в его поле зрения. Тот, кто пришёл – получал хлеб. Не спрашивали, кто ты – мародёр, солдат, трус, предатель. Он говорил:

– Если ты ещё не умер – значит, ты ещё не дьявол. Значит, есть шанс. Держи ложку.

И в этом была его вера. Не в Церковь как здание. А в человека как храм. Разрушенный, дымящийся, но всё ещё святой.

Его боялись. Потому что такие не живут долго. Потому что он не боялся говорить, что “убить – легче, чем накормить”. Что “самый сильный – это тот, кто жалеет”. Что “Бог – это не идея. Это твоя рука, протянутая врагу”.

Иногда по ночам он выходил к развалинам. Садился на ящик. Смотрел в темноту. Молился шёпотом – будто говорил с самим воздухом.

– Ты ещё здесь? – спрашивал.

И отвечал сам себе:

– Да. Пока хоть один остался.

После его смерти что-то поменялось. Те, кто остались – перестали воровать из котла. Перестали грызть друг друга. Один из самых злых – бывший боевик с глазами волка – стал мыть чашки. Просто так. Никто не приказывал. Он сам.

– Не хочу, чтоб он зря умер, – сказал.

Так начиналась другая война. Война за человека в человеке.

О нём не написали в газетах. Его не включили в сводки. Он не был ни правым, ни левым, ни центристом. Он был хлебом. Он был свечой. Он был тем, кто мог вытереть тебе лоб и сказать:

– Живи. Пока можешь – живи. Даже если всё разваливается.

Осталась каша. Котёл. Свеча. И сухарь в его ладони. Не отдал – не успел. Но смысл был уже не в этом.

Смысл – в том, что даже один может стать стеной. Даже немощный – быть камнем. Даже убитый – сеять.

Такой был он. Без имени. Без титула. Только взгляд. Только жест. Только свет.

Миротворец. Не потому что примирял армии. А потому что примирял душу с телом, сердце – с совестью. Напоминал, что быть человеком – это не выбор. Это приговор. К любви.

И этот приговор он исполнил до конца. Без оправданий.

Упал тихо. Как дерево. Без жалоб. Но с плодом в руке.

2017-2025

+

Свеча тринадцатая

Апостол на тракторе

В один тихий вечер, когда свечи в храме уже догорели, а в трапезной остался лишь запах капустного постного ужина да благостной усталости, батюшка Иван неожиданно сказал:

– Подожди, не торопись. Послушай одну правду. Не сказку, не притчу. О молитве… и о тракторе.

Был у нас в селе дед Никифор. Из тех, кто и словом, и молчанием умел согреть. Жил один, со старым домом, облупленным трактором да иконой Богородицы в углу. Трактор – МТЗ, послевоенный, грохотал, как литургический колокол, но ездил.

Дед – человек верующий: молился, постился, свечку ставил. А потом – вдруг исчез. Не стало его в храме. Говорят – заболел. Я пошёл навестить. Сидит у печки, молчит, только руки сжаты, будто держат невидимую тяжесть.

– Что с тобой, Никифор?

Он не сразу ответил:

– Тянет меня в Почаев. Сердце рвётся.

– А как же ты доберёшься?

Он посмотрел в окно, где стоял его трактор, покачиваясь на весеннем ветру:

– А я – на нём. На своём старом железном коне.

И вот ранней весной, когда земля ещё не оттаяла до конца, дед собрался. Скатал в узелок хлеб, положил тетрадку, перекрестился – и поехал. Грохотал по просёлкам, как проповедник, возвещающий миру молитву.

+

На первой же заправке к нему подошла старушка:

– В Почаев, дедушка? Помолись там за внука. В тюрьме он. Чтобы жив остался.

Он имя записал в тетрадку. Помолчал, кивнул.

Дальше – мальчик на велосипеде:

– Скажи Матушке Божией – пусть мама пить бросит. Очень худо ей.

И снова – имя. И снова – взгляд вверх.

Едет, и как пчела мед собирает, так он – просьбы. У хлебного магазина – женщина с детской коляской:

– Запиши, батюшка. Дочку зовут Надежда. Родилась больная, а я... всё на Бога надеюсь. Помолись.

У моста – мужик с рюкзаком, странник:

– За сына попроси. Потерял его. В сердце – тьма. Пусть найдётся. Или я найду себя.

Под селом Гороховым – подростки, двое, остановили, постеснялись.

– Дед, а ты, правда, к святым едешь?

– К Матушке.

– Запиши нас. Просто… чтоб всё у нас получилось. Без злобы. Жить хочется. Честно.

Имена свои написали мелом на кузове – места в тетрадке уже мало.

Под Винницей – ночевал у одинокой бабушки Варвары. Дала молока, плакала.

– Дочка моя в Германии. Не пишет. Скажи, чтобы простила меня. И пусть не стыдится.

Записал. Не слова – кровь сердца.

А под Луцком трактор вдруг заглох. Замер. Молчание наступило, будто сама дорога уснула.

Дед вышел, положил руку на капот:

– Господи… если Ты здесь – заведи. Я ведь к Тебе еду.

Постоял. Повернул ключ – и мотор заурчал, как дитя, узнавшее голос отца.

Подъехал дальнобойщик, молча дал канистру.

Другой – хлеба.

Третий просто сел рядом. Посидел. Покурил. Вздохнул. И уехал, ничего не сказав.

На посту ГАИ – молодой лейтенант:

– Дедушка, по какому делу едешь?

– Молиться.

– За кого?

– За всех. За тех, кто просил. Кто