Читать книгу - "Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов)"

“Ты не обязан быть героем. Будь человеком. Этого уже хватит”.

В один серый день ему принесли мешок. Тело. Молодое, почти детское. 20 лет. Пробитая грудь. В рюкзаке – письмо. Его письмо.

“Сын мой, даже если мир рушится, ты не переставай быть человеком. Убить может каждый. Но накормить – только сильный. Прости, если не успел. Вечно твой – П.”

Он долго смотрел на это письмо. Оно было мятое, промокшее, с отпечатками пальцев, как молитва, которую держали, сжимали, с которой умирали. Не заплакал. Просто пошёл и вырыл для него яму. Молча. Потом сел у огня. Смотрел в пламя, как в икону без лика.

– Не успел, – прошептал. – Значит, следующему.

Он знал: война продолжится. Без смысла. Без логики. Без победителей. Здесь победа – это когда не сошёл с ума. Когда не стал хуже зверя. Когда не предал самого себя.

Иногда он приходил в окопы. Там его звали то батюшкой, то стариком, то просто – “эй, человек”. Он не обижался. Он был не выше и не ниже. Он был рядом. Его задача – не читать проповеди, а дожить до утра с тем, у кого дрожат руки от страха. Помолчать с тем, у кого на совести – вчерашний расстрел. Постоять у костра и сказать:

– Живой? Значит, всё ещё можно.

Некоторые плевали. Улыбались криво. Но глаза у них менялись. Глаза – не врут. Там рождалось что-то. Ещё не вера. Но – надежда.

В один вечер он встретил двоих. Один – старше, пьяный, с глазами, как сожжённая бумага. Второй – мальчишка, тихий, руки в крови.

– Ты чего дрожишь? – спросил он.

– Я… я того… не хотел.

– Знаю. Никто не хочет. Только потом живём с этим.

Поставил перед ним банку тушёнки.

– Поешь. Потом говори.

Тот ел, как зверёныш. А потом заговорил. Про то, как убил, как украл. Как не спал три дня. Как матерей убитых вспоминал. Он слушал. Не перебивал.

– А теперь – иди. И найди, кому помочь. Найди бабку, что воды не может принести. Найди раненого. Найди собаку. И сделай для них хоть что-то.

– А Бог простит?

– Если ты сам себя простишь. Он – простит.

Это и был его закон. Не судить. Не оправдывать. А указать трещину, куда может войти свет.

Ночами он писал дальше.

“Если ты читаешь это и думаешь, что ты один – ты ошибаешься. Я с тобой. Бог с тобой. Ты не мразь, если ты это читаешь. Мрази не читают. Они жрут. А ты – ищешь. А это уже путь”.

Он не знал, сколько из этих писем были выброшены, сколько сожжены, сколько оставлены на дне окопа, пропитанные потом. Но одно письмо, если оно сработает – уже победа.

Когда настапили, и пошли танки, и земля задрожала, он вышел на дорогу. Взял табличку. Написал углём:

“Здесь можно отдохнуть. Здесь человек – не враг”.

Никто не остановился. Но один солдат, увидев табличку, просто бросил автомат в кусты и сел на землю.

– Устал, – сказал он.

– Это и есть покаяние, – ответил тот. – Не громкое, не церковное. Просто – больше не могу убивать.

А потом снова был бой. И снова тела. И снова грязь.

Он сидел в подвале, как в пещере. Вокруг – ругань, стоны, храп. Внутри – молитва. Без слов.

Когда спрашивали, зачем ты тут, он отвечал:

– Я письма пишу.

– Кому?

– Тому, кто ещё может вернуться.

– А что будет, если никто не вернётся?

– Тогда я сам вернусь. Один.

И однажды, когда не было ни света, ни тепла, когда казалось, что всё – конец, он получил письмо. На грязной бумаге, в кривых строках, как детский рисунок:

“Ты меня не знаешь. Но твоё письмо нашёл у побратима. Он умер. Но письмо выжило. Я прочитал. Я остался. Спасибо”.

Он свернул его, положил в карман. Как икону. И вышел к людям. Потому что свет ещё был.

Потому что даже в аду можно написать письмо. И кто-то прочитает. И выберет жить.

+

5. Конец и начало

Он умер, как падает корявая сосна в глухом овраге. Без театра. Без флагов. Упал тяжело, с хрипом, с костылями, звякнувшими по бетону, – у большой кастрюли, где варился суп из последнего, что осталось в подвале.

Никто не заметил сразу. Все ели молча, как едят в аду – без благодарности, без вкуса, без надежды. Потом один из мальчишек поднял глаза, и в голосе его был не крик – а вопрос, от которого не отмыться:

– А батя чего это – лёг?

Он лёг насмерть. Лицом вниз, как будто целовывал бетон. Ладонь зажата – и в ней сухарь, тот, что приготовил заранее.

– Подайте хлеб... этому мальчику... Он похож… у него глаза моего Бога... – последнее что сказал он, и всё.

Так заканчиваются здесь те, кто верил, что даже в яме можно быть светом. Он не ждал конца войны. Он давно знал – войне конца нет. Но он ждал, что в человеке вдруг дрогнет рука, не выстрелит. Что однажды кто-то скажет: “Довольно”. Не из страха – из силы.

Сердце его не выдержало. Не от шрапнели. Не от танковой гусеницы. А от тишины, в которой больше не находилось человека.

Он не был герой. Его называли “божий юрод”, “костыльник”, “молящийся из столовой”. Те, кто приходили в подвал за едой, не всегда понимали, зачем он им улыбается. За что молится. И почему на каждое “тебя скоро тоже убьют” – он отвечал:

– Может быть. Но пока жив – я не дам тебе умереть внутри.

Он верил в простое: хлеб – это и есть истина. Что дать – важнее, чем взять. Что воскресить можно даже сволочь, если дать ей кусок тепла. Не проповедь. Не цитату. А котелок с кашей и взгляд без осуждения.

– Ты кто? – спрашивали у него.

Он не отвечал. Только наливал, раздавал, присаживался рядом, молчал с теми, кто больше не мог плакать. Он знал: когда молчишь рядом – человеку проще снова стать живым.

В подвале, где он жил и кормил, теперь тихо. Остался запах картошки, стены в копоти, да свет от свечи, что он никогда не тушил