Читать книгу - "История литературы. Поэтика. Кино - Сергей Маркович Гандлевский"

воплощенные на ином уровне в двойном положении Державина, поэта и чиновника. Все эти роли смешивались до неразличения в «Рассуждении о лирической поэзии»: там говорится, что поэзия «просвещает царства», проповедуя «благочестие, или науки нравов», что «Псалтирь наполнена благочестием. Самый первый псальм не что иное, как нравоучение. Пророк вдохновенный (vates), или древний лирик был одно и то же», — и выше: «скальды, не смотря на лица сильных, пели их народам и обладателям разительныя, но полезныя истины. Их иногда гнали, потому ли, что правды мир не терпит, или неприятен пророк в отечестве? <…> Но, напротив того, добрые государи, отцы отечества, любившие доблесть и благочестие, их при себе содержали, уважали их песни, хвалились ими <… > северный скальд был изступленник веры, законов, вольности, славы, чести, любви к отечеству и верности своему государю» (Державин 1864–1883, VII: 568–569). Как можно заключить, литература, постепенно складывавшаяся в качестве особой общественной инстанции, обладала принципиально двусмысленным статусом. С одной стороны, Ю.М. Лотман говорит о «борьбе литературы XVIII века за свою общественную функцию», «за право на общественную независимость, за то, чтобы быть голосом истины, а не отражением мнений двора», так что «ремесло писателя <…> требовало конфликта с официальной точкой зрения» (Лотман 2000:93~94) — С другой стороны, конфликты такого рода, разворачивавшиеся в придворно-политической сфере, не ставили под сомнение самодержавный порядок и подтверждали авторитет монархии, остававшейся главным адресатом и судьей словесности. В самой радикальной книге XVIII века, «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева, описывался аллегорический сон, в котором ниспосланная богом Истина открывает глаза царю и наставляет его: «Если из среды народныя возникнет муж, порицающий дела твоя, ведай, что той есть твой друг искренний. Чуждый надежды мзды, чуждый рабского трепета, он твердым гласом возвестит меня тебе. Блюдись и не дерзай его казнити, яко общего возмутителя» (Радищев 1992: 25; о стоящей за этим фрагментом традиции см.: Западов, Кулакова 1974: 72–73). Прежде чем приравнять книгу Радищева к государственному преступлению, Екатерина сделала к соответствующей главе примечание: «Стр. 72, 73. Довольно доказывают намерение, для чево вся книга написана, подвиг же сочинителя <…>есть тот, для чево вход не имеет в чертоги» (Бабкин 1952:157). Предуказывая собственную судьбу, Радищев обнаруживал шаткость границы, отделявшей «общаго возмутителя» от «искреннего друга» самодержавия; в то же время опасности, ожидавшие политических писателей, не уничтожали самого идеала «дружбы» литератора и монарха. Повесть Фонвизина «Каллисфен», рассказывавшая о злоключениях и гибели придворного «философа» Александра Великого, в конце концов призывала следовать за ним по придворной стезе: «При государе, которого склонности не вовсе развращены, вот что честный человек в два дни сделать может!» (Фонвизин 1959, II: 39)3.

Приложение

Властителям и судиям

Восстал Всевышний Бог, да судит

Земных богов во сонме их;

Доколе, — рек, — доколь вам будет

Щадить неправедных и злых?

Ваш долг есть: сохранять законы,

На лица сильных не взирать,

Без помощи, без обороны

Сирот и вдов не оставлять.

Ваш долг спасать от бед невинных,

Несчастливым подать покров;

От сильных защищать бессильных,

Исторгнуть бедных из оков.

Не внемлют! — видят и не знают!

Покрыты мздою очеса:

Злодействы землю потрясают,

Неправда зыблет небеса.

Цари! — Я мнил, вы боги властны,

Никто над вами не судья:

Но вы, как я, подобно страстны

И так же смертны, как и я.

И вы подобно так падете,

Как с древ увядший лист падет!

И вы подобно так умрете,

Как ваш последний раб умрет!

Воскресни, Боже! Боже правых!

И их молению внемли:

Приди, суди, карай лукавых

И будь един Царем земли!

(Державин 2002: 60)

Анекдот

Спросили некоего стихотворца, как он смеет и с каким намерением пишет в стихах своих толь разительныя истины, которыя вельможам и двору не могут быть приятны. Он ответствовал: Александр Великий, будучи болен, получил известие, что придворный доктор отравить его намерен. В то же время вступил к нему и медик, принесший кубок, наполненный крепкаго зелия. Придворные от ужаса побледнели. Но великодушный монарх, презря низкия чувствования ласкателей, бросил проницательный свой взор на очи врача и, увидев в них непорочность души его, без робости выпил питие, ему принесенное, и получил здравие. Так и мои стихи, примолвил пиит, ежели кому кажутся крепкими, как полынковое вино, то они однако так же здравы и спасительны.

Сверх того, ничто столько не делает государей и вельмож любезными народу и не прославляет их в потомстве, как то, когда они позволяют говорить себе правду и принимают оную великодушно. Сплетение приятных только речений, без аттической соли и нравоучения, бывает вяло, подозрительно, и непрочно. Похвала укрепляет, а лесть искореняет добродетель. Истина одна только творит героев безсмертными, и зеркало красавице не может быть противно.

Подобно, ежели бы спросили меня: с каким намерением преложил я псалом 81-й? я бы ответствовал: не с иным каким, а точно с тем же, как и г. Ломоносов — следующий:

Хвалу всевышнему Владыке

Потщися, дух мой, возсылать:

Я буду петь в гремящем лике

О Нем, пока могу дыхать.

Никто не уповай во веки

На сильну власть князей земных:

Их те ж родили человеки

И нет спасения от них.

Когда с душою разлучатся

И тленна плоть их в прах падет,

Высоки мысли сокрушатся

И гордость их и власть минет.

Словом, наше намерение было с ним одно и то же: чтоб небесную истину в стихах и в чистом употребительном слоге сделать понятнее и удобнее к впечатлению в разуме и сердце. Самый сей псалом, будучи напечатан, совсем и без позволения моего, не знаю кем, еще в 1787 году, в периодическом издании под названием Зеркало Света, в первой части, ежели по сие время не произвел ничего дурнаго, то вероятно заключить можно, что ныне и впредь не произведет никакого зла; ибо проповедь священнаго писания в прямом разуме и с добрым намерением нигде и никогда не была опасна. Ежели оно в одних местах напоминает земным владыкам судить людей своих в правду, то в других с такою же силою повелевает народам почитать их избранными от Бога и повиноваться им не токмо за страх, но и за совесть. Якобинцы, поправшие веру и законы, такого рода стихов не писали. Орел открытыми глазами смотрит на