Читать книгу - "История литературы. Поэтика. Кино - Сергей Маркович Гандлевский"

как говорит писание, сохраняются непоколебимы Царские престолы, прославляются судейские столы <…> Кратко, истинною стоит вселенная. Отъими истинну, то во ни что будет всякое властительство, опровергнутся суды и правления, поперутся ногами уставы и законы, и самыя цветугция государства и республики зделаются страшными и непроходимыми пустынями <…> За судейскими ли столами еще надеемся сидеть мы истинне? Подлинно, что судии на то и поставлены, чтоб наблюдали истину <…> Но как пойдем мы действительно в присутственныя их места, то чуть ли в надежде нашей не обманемся. Некогда заглянул в их дела Михей Пророк, но не приметил в них, по крайней мере во многих, никакой правды <…> худо бы исполняли должность свою те, который (так сказать) сидят здесь на месте Божием, и лице его на себе носят <…> Я так говорю, ибо так называет их Пророк точно, где поет: Бог ста в сонме Богов посреде же Боги разсудитъ: Доколе судите неправду, и лица грешников приемлете [на полях: Псал: 81]. <… > Ежелиб когда и заблуждать нам как человекам различным страстем и искушениям подверженным случилось от пути истинны, то по крайней мере пусть хотя не <…> ненавидим тех, который нас призывают на истинну, и показывают, что дела наша далеко отстоят от нея. <…> Уже слышали вы о том выше, что стаду бывает без пастухов и псов лаянием своим означающих приход волков, то и нам будет, когда лишимся мы таких людей, или хотя только уста им заградим. Да сия то причина и привела иногда Давида сказать: Пусть меня лучше накажет праведник милостию и обличит, елей же грешнаго (то есть слово ласкателей) да ненамастит главы моея. <… > Так разсуждал сей святый муж. Дай же Господь, чтоб и мы разсуждением нашим никогда от него не отступали; а чрез то зделается, что и безстыдныи наши ласкатели замолкнут, и истинны праведники большее дерзновение примут (Гедеон 1756: 209–210,217-219).

Речевая роль пророка, принятая на себя автором оды «Властителям и судиям» по образцу проповедников, вписывала поэзию в разработанную систему придворных культурных представлений и амплуа. Апелляция к «истине» не составляла жанровой прерогативы гомилетических сочинений, но была укоренена в политическом мышлении и обиходе самодержавия. Готовясь царствовать, Екатерина записывала: «Хочу установить, чтоб из лести мне высказывали правду; даже царедворец подчинится этому, когда увидит, что вы ее любите и что это путь к милости» — и позднее возвращалась к этой мысли: «Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество при случае вам поперечить и кто предпочитает ваше доброе имя вашей милости» (Екатерина 1989: 629, 655). Екатерининская «поэтика власти», имевшая самое непосредственное влияние на придворный быт, отображалась в стихах Державина и сказывалась на его литературной и служебной карьере. Храповицкий рассказывает, как в 1789 году императрица рассматривала дело Державина:

Читал просьбу Державина, и поднес оду Фелице. В ней прочтено при мне:

Еще же говорят не ложно,

Что будто завсегда возможно

Тебе и правду говорить.

Приказано сказать Державину, что доклад и прозьба его читаны, и что е. в-у трудно обвинить автора оды к «Фелице», cela le consolera [это его утешит]. Донес о благодарности Державина — on peut lui trouver une place [можно приискать ему место] (Храповицкий 1874: 296–297).

В декабре 1791 года поэт был назначен статс-секретарем императрицы с правом личного доклада; этим назначением открылась вторая, наиболее блестящая часть его карьеры, обеспечившая ему позднее место в Сенате, а затем и «разные министерские должности» (Державин 2000:123). О важности новой роли Державина для механики монархической власти свидетельствует сказанная по другому поводу его фраза, оправдывавшая отмену сенатских депутаций к Александру I тем, что они «истины не могли в полном ее свете открывать государю, которая по большей части зависит от чистосердечия и беспристрастия докладчика» (Там же, 247). Сообщение «истины» императрице и ее преемникам стало основой бюрократического поведения Державина; по выражению Ходасевича, он имел в виду пускать в ход «свою горячность и прямоту — в той самой мере, насколько они могут понравиться начальству» (Ходасевич 1988:77). Так, однажды императрица «с гневом спросила, кто ему приказал и как он смел <…> выводить невинность Якобия. Он твердо ей ответствовал: «Справедливость и ваша слава, Государыня, чтоб не погрешили чем в правосудии»» (Державин 2000:144). Такая тактика, описанная в учебниках придворного поведения и — по крайней мере в теории — импонировавшая Екатерине, была рискована, но приносила известный успех. Позднее Державин напоминал Александру I, назначившему его министром юстиции, что «при бабке его и при родителе всегда был недоброхотами за правду и истинную к ним приверженность притесняем и даже подвергаем под суд, но по непорочности оправдывай и получал большее возвышение и доверенность, так что удостоен был и приближением к их престолу; и что и ему служа шел по той же стезе правды» (Державин 2000: 263). После того как в 1794 году Державину не достался пост генерал-прокурора, он составил полусатирическую оду «Вельможа», в которой вписывал образ правдивого вельможи в общую картину консервативно-монархического общественного порядка:

Блажен народ! — где Царь главой,

Вельможи — здравы члены тела,

Прилежно долг все правят свой,

Чужого не касаясь дела;

Глава не ждет от ног ума

И сил у рук не отнимает,

Ей взор и ухо предлагает,

Повелевает же сама.

Сим твердым узлом естества

Коль Царство лишь живет счастливым,

Вельможи! — славы, торжества

Иных вам нет, как быть правдивым;

Как блюсть народ, Царя любить,

О благе общем их стараться;

Змеей пред троном не сгибаться,

Стоять — и правду говорить.

О Росский бодрственный народ <…>

Каких в тебе Вельможей нет? —

Тот храбрым был средь бранных звуков;

Здесь дал бесстрашный Долгоруков

Монарху грозному ответ.

(Державин 2002:167–168) В этой оде (на которую, как сообщается в «Записках», распространялись оправдания «Анекдота» [см.: Державин 2000:183]) Державин берет на себя двоякий нравственный авторитет — дидактического поэта и честного государственного мужа, нового Долгорукова. «Бесстрашие» вельможи, говорящего правду «монарху грозному», совпадает с литературной смелостью поэта, который в оде «Властителям и судиям» и других сочинениях «пишет в стихах своих толь разительныя истины, которыя вельможам и двору не могут быть приятны». Долгоруков, однако, воплощал верноподданническую доблесть, и свою оду Державин защищал в «Анекдоте» ссылками на близкие Екатерине политические максимы: ничто столько не делает государей и вельмож любезными народу и не прославляет их в потомстве, как то, когда они позволяют говорить себе правду и принимают оную великодушно. <…> Истина одна только творит героев безсмертными, и зеркало красавице не может быть противно.

Эта галантная острота —