Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

потеха – слепая? Она – слепая? Или она – дурочка? Всё это – в подсознаньи, в некоторой тревоге.) Она отложила ведомость и взяла другую. Хоть одна – в порядке.

– Трёшку? Тебе – трёшку? – говорил чей-то голос в соседней комнате бюро, балагуря. – Всё деньги тебе да деньги, – зачем тебе деньги, когда мы с тобой – сами золото?!

– Вообще люди были раньше не такие, как теперь, – говорит Толстяк Худому, – теперь маленький пацан, два года – ну, три каких-нибудь – а он уже соображает! А раньше люди – просто так были!..

– Каких-нибудь, да? – отвечает себе, мыча, Ника, мгновенно оживая в знакомое вдохновение юмора.

Толстяк кидал костяшки счётов и пел:

– «Целовались – обнимались и смеялись – обнимались…» 3 037… 2 723… 427… – Он играл на счётах, как на рояле; пальцы порхали, как жирные мотыльки. – Ну, и начал я ему тут кота гонять, – продолжал он, – гонял, гонял, гонял-гонял, ну, вижу я, парнишка мой совсем скис, ты что же, – говорю, – сукин сын, сам-то билет достал, а меня… Так и не попал… А потом – сам знаешь, так: то одно, то другое… Звала меня туда раз одна пупочка, да я занят был! Ну её, – вместе с этим её планетарием…

– А один – не мог! – хохотал приятель.

– Чего это я буду один по планетариям мотаться… Кабы я астроном был!

Ника садилась за свой стол.

Она повернула ручку арифмометра. Она только что дописала в уме утром начатую строфу:

Баланс сведён, предъявлен счёт.

Безжалостен анализ.

Дальше застопорилось…

– Что это такое – «лежни»? – спросила она, наклонясь над калькуляцией, которую надо было пересчитать. – И как их брать: тут так – «с подкосами» или…

– Я не знаю, как вам Мориц сказал, – отвечал Худой, сразу уходя в скорлупу, как только дело касалось разъяснения Нике работы («Мне за это денег не платят», – учил он жить Толстяка).

– А мне ничего не сказал, это – в таблице…

– Ну, берите тогда – без подкосов, – из ещё вежливой, но жестокой дали сказал голос Худого.

– Лежни без подкосов, – повторила Ника – рассеянно, потому что кто-то подал в мозг слово «банкрот». «Что это? – успела она подумать и, тотчас же забывая обо всём на свете, – кандидат (формально – не первосортный) – в рифмы к первой строке, но явно сюда суждённое слово, точно бы «баланс» сам выдвинул себя в кандидаты своего собрата «банкрот». Оставалась пустота между последним словом второй строки «анализ» и последним словом третьей строки – дописать третью строку и родить четвёртую!

Едва она успела осознать эту дистанцию и примерить смысл, могший бы улечься в неё – казалось, просто, – рот расцвёл словами: «Мой друг! Вы предо мной – банкрот!» Они легли в немую ритмическую дистанцию, слоги успокаивались, отстаивались.

Но палец всё водил по таблице, зовя волю понять, что означает графа «без подкосов». Быть может, будь эти два слова напечатаны в таблице, Ника бы доделала параграф верно – списав норму и её, по Евтушевскому, помножив. Но пальцы на миг отвлеклись вместе с мозгом и шёпотом – в родившуюся строку, отпустили на именно этот миг было прижатую страницу, не ощутив, когда её вновь прижали, – что это была, иллюстрируя учение Гераклита, уже не та струя (страница) – другая!

«Лежни без подкосов», – сказала она ещё раз, пытаясь понять смысл слов, боря всею волею – борющуюся за право родиться, смутную ещё четвёртую строчку, но мозг вдруг – отступил в тень: «Я же не знаю, что такое подкосы, потому и не знаю, что значит „без подкосов“, – говорил он, – и потом – я ведь тоже не получил ответа на вопрос, что такое „лежни“…» Она ощущала, что сидит в тине (как существа в патоке из «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла).

– Это как «без подкосов», – спросила она громко и, смело: – это вроде «а вы без какого сиропа сельтерскую хотите – без малинового или без вишнёвого?» Это профессор Каблуков спросил в буфете фойе смутившуюся студентку. («Я не знаю, что такое „подкос“ и что это „лежни“». Должно быть, складность первого четверостишия продиктовала – бесстрашие.)

Её голос был совершенно трезв (именно в эту минуту в ней прорезывалась, как зуб в десне, как луч сквозь тучи, четвёртая готовая строка – её уже написал в ней кто-то, она теперь вспоминалась: «А Крёзом мне казались…» (стихнув, пробилась-таки!).

Господи! Но кто же продумал в мозгу во время её охоты за лежнями, во время аргументации о них – эту абсолютно оправданную по смыслу, именно её, необходимую и как стрела заострённую в рифму в «анализ» – строку?! (о, как надо было это рассказать, подарить ему!).

Кто-то обтирал в тамбуре ноги. Дверь скрипнула, широко раскрываясь. Вошёл Мориц.

А Крёзом мне казались…

Вид у Морица был усталый, лёгкие тёмные тени вдоль щёк. Глаза – узкие, воспалённые.

– Готово? – спросил он. – За итогами подсчётов приехали…

– У меня готово, – скромно – и в этой скромности была развязность, – отвечал Худой.

– А у вас? Заканчиваете?

Толстяк кивал, рука летала по счётам.

– Виктор где? Да, а у вас? (Мориц стоял возле Никиного стола.) Что? Что такое? – ахнул он, заглянув в ведомость. – Что? что тако-ое?! – голосом, в коем было почти отчаяние, крикнул он, не замечая, что кричит. – Сколько? Тридцать шесть тысяч??? Какая-то у вас тут чепуха!.. – Вдруг – мирно: – Наврали в знаках; триста шестьдесят тысяч, это – может быть… Проверьте поскорее, пожалуйста, – вежливо сказал он Худому.

«А ведь он очень терпелив иногда», – думала отвлечённо Ника (она уже почти вся пропала в гавайской гитаре. Репродуктор…) Но, должно быть, одна «недотыкомка» усталости ещё замешкалась поблизости, потому что, поддаваясь искушению отнять у Морица гавайское волшебство, она сказала с улыбкой:

– Как Евгений Евгеньевич любит гавайскую гитару… – И, шагнув к столу сотрудника: – Дайте я проверю сама!

Но Мориц уже нёсся к ним:

– Не вы, а тот, кому я поручил проверить! А вы кончайте подсчёт!

Ника села молча, низко нагнув голову, – не могу больше! (последний звук гавайской гитары в ней). Тотчас же, чётко – как напечатано в воздухе – четыре строки:

Баланс сведён, предъявлен счёт,

Безжалостен анализ.

Мой друг, вы предо мной банкрот,

А Крёзом мне казались!

Листки стихов Ника положила в перерыв на стол Морицу и из столовой зорко следила, не войдёт ли кто-нибудь в бюро. Мориц молча наклонил голову и взял стихи. Ему бросились в глаза строки: