Читать книгу - "Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов"

меньшую проблему для целостности государства, нежели в русском национализме. «Украинское движение никто не выдумывал, украинское движение существует, оно будет существовать, и попытаться отрицать украинское движение бесполезно, — уверял Милюков в начале 1914 года. — … Грушевский, на которого здесь сыплются проклятия и угрозы за его политическое австрофильство, там, в Австрии, слышит обвинения в том, что вся его деятельность в Галиции фактически ведет к культурному и политическому русофильству. «Сепаратистского» движения еще нет на Украине, а если и есть его зачатки, то они очень слабы. Но его можно воспитать, можно развить, — истинные воспитатели, истинные «сепаратисты», действительно работающие в пользу Австрии, — это г-н Савенко (один из лидеров фракции правых в Думе — В. Н.) и его политические друзья»[918]. А такой либерал, как Струве, формулируя задачи страны в связи с войной на первое место поставил задачу «воссоединить и объединить с империей все части русского народа», что означало аннексию «русской Галичины». Это было необходимо для «внутреннего оздоровления России, ибо австрийское бытие малорусского племени породило и питало у нас уродливый так называемый «украинский» вопрос»[919].

Для правых подпитываемый из Австро-Венгрии украинский национализм представлялся первостепенной угрозой, хотя не пустившей глубокие корни в народные массы. Академик Соболевский утверждал в 1907 году, что только интеллигенция различала малорусов, белорусов и великорусов. «Данные новейшего «освободительного движения» показывают, что украинофильство свойственно только левым партиям и что умеренное большинство, и, прежде всего, наиболее заинтересованное здесь крестьянство, никакого украинофильства не знает; оно считает себя за один русский народ с великорусами и стоит за полное государственное единство России»[920]. Более объемно и противоречиво выражал позицию рядовых депутатов думской фракции националистов волынский крестьянин Андрейчук: «Всякую украинофильскую пропаганду мы отвергаем… Мы, малороссы, как и великороссы, суть люди русские, а гг. Милюкову, Родичеву и Лучицкому говорим: продолжайте вашу заботу о том племени, служить которому вы призваны, а украинского народа не касайтесь»[921].

В предвоенные годы украинское национальное движение внешне себя не сильно проявляло, здесь можно согласиться с Милюковым. Едва ли не самым значимым событием стало празднование 100-летия Тараса Шевченко в феврале 1914 года, которое власти, опасаясь беспорядков, не рекомендовали (фактически запретили) отмечать официально, вызвав протесты прогрессивной общественности всей Российской империи. Беспорядки возникли в Киеве, напомнив 1905 год. «На Крещатике негде яблоку упасть. В Софийском соборе предполагалась панихида. Толпа в несколько тысяч человек направилась к собору, но на дороге толпу встретил отряд казаков и конных городовых, преградивших дальнейшее движение. Под натиском городовых толпа стала отступать по направлению к Прорезной ул. И здесь, разбившись на группы, пела революционные песни. Казаки, конные городовые и стражники в несколько минут рассеяли толпу»[922], — сообщалось в прессе. На следующий день полиция вновь применяла силу против толп учащихся. То есть национальный протест, несомненно, существовал. Но он был ограничен — в большинстве других украинских городов юбилей Шевченко прошел мирно. И трудно измерить, его больше было в протесте — национального или социального, — ведь Шевченко был общероссийским символом освободительной борьбы, и песни пели революционные, а не украинские народные.

В целом в национальном движении вплоть до войны, да и до революции преобладал культурно-автономистский компонент, уровень собственно сепаратизма был мал. Во многом это объясняется тем, что современный историк Омельянчук назвал «своеобразной «православно-русской малороссийской самоидентификацией большинства населения региона — крестьян, духовенства, чиновничества и части интеллигенции»[923].

Война изменила многое, и, не в последнюю очередь, как результат целенаправленной политики Центральных держав, сделавших ставку на разыгрывание украинской национальной карты. Подробнее об этом в следующей главе, где речь пойдет о вкладе внешних сил в русскую революцию. Здесь же уместно заметить, что в австрийской и немецкой пропаганде времен войны однозначно проводилась мысль о том, что единственный способ обезвредить Россию на долговременную перспективу — это оторвать от нее Украину. Здесь Збигнев Бжезинский и другие солидарные с ним современные геополитики не говорят ничего нового. В средствах Центральные державы не стеснялись. «Теперь России предстояло бороться за симпатии и лояльность украинцев в новых условиях, причем к прежним участникам игры — полякам, Вене, Ватикану — присоединилась Германия, у которой руки в украинском вопросе были совершенно развязаны, ведь под ее властью никаких украинцев не было»[924], — пишет Алексей Миллер.

Еще перед войной в Австро-Венгрии прошли громкие судебные процессы против руководителей русинских и прорусских украинских организаций, были составлены списки неблагонадежных элементов. В первые же дни войны в одном Львове было арестовано 2 тысячи ук-раинцев-москофилов (по переписи 1900 года там насчитывалось всего 34 тысячи украинцев при 84 тыс. поляков и 45 тысяч евреев)[925]. Одновременно из благонадежных и антироссийски настроенных формировались в составе австрийской армии части так называемых украинских сичевых стрельцов. Среди их добровольцев были многие представители украинской галицийской элиты — политики, ученые, журналисты, писатели. Эти части отличались высокими боевыми качествами, хотя до конца так и не пользовались доверием австрийских и немецких властей.

Петроград, где украинский национализм стал рассматривался как серьезная угроза, в долгу не остался. Украиноязычные издания в России начали закрывать, осложнились условия для деятельности культурно-просветительских организаций. В ноябре 1914 года по обвинению в «мазепинстве» арестовали Грушевского, который провел несколько месяцев в Лукьяновской тюрьме, был выслан в Симбирск. По настоянию Российской академии наук его перевели под гласный надзор полиции в Казань, а потом в Москву, где он и встретит Февраль. По весьма радикальному пути пошли при организации системы управления в занятых в первый период войны Галиции и Северной Буковине.

В российских официальных кругах и в Особом политотделе МИДа, который разрабатывал эту схему, завоеванные земли рассматривались как исконно русские, входившие в состав Галицкого княжества Киевской Руси, но затем отторгнутые в результате серии вторжений польских, венгерских, монголо-татарских и литовских войск. «В целом власти склонялись к тому, чтобы трактовать местное население как русских, воспринимая униатскую церковь и украинскую идентичность как нечто наносное, поверхностное, навязанное Веной, Ватиканом и поляками, поддержки среди местного населения не имеющее и потому легко устранимое после установления русской власти»[926]. Захват Галиции был воспринят как процесс воссоединения русского народа, что означало распространение на нее той же системы управления, что существовала в «стандартных» российских губерниях. С той лишь поправкой, что Галиция оставалась прифронтовой зоной, и поэтому во главе ее был поставлен генерал-губернатор, подчиненный непосредственно начальнику штаба Юго-Восточного фронта. Осенью 1914 года были образованы Львовская, Тарнопольская и Черновицкая губернии. Репрессивные меры против униатской церкви и украинского языка не заставили себя долго ждать.

Правительственная политика в