Читать книгу - "Арбалетчик с Тверской – 4 - Вячеслав Юшкин"

с ключевыми идеями величайших умов того времени, несмотря на их грубую и неумелую форму выражения. Для Франца тем не менее философские спекуляции были вторичны по отношению к его простой практической цели, и в этом смысле создание репутации честного человека было неоспоримым приоритетом.

Обнаруживаются все признаки подлости, которую Майстер Франц осуждал более всего: хладнокровное убийство ради денег, предательство доверия как юноши, так и его хозяина, трусливая засада и преднамеренное осквернение трупа. Этот рассказ также имеет признаки литературного приукрашивания, что резко контрастирует с краткими дневниковыми записями времен молодости Шмидта. Теперь палач среднего возраста начинает с того, что обозначает место действия, намеренно рисуя спокойную картину — три друга, останавливающиеся в полночь на перекус у источника под открытым небом, — чтобы усилить шок читателя от насильственного акта, который последует дальше. Он передает абсолютное вероломство этого поступка, выбирая детали, которые усиливают контраст между добром и злом: юноша с готовностью делится своим провиантом и невинно расчесывает волосы, пока Хайландт отравляет еду. Удар по голове, восклицание юноши и его мгновенно перерезанное горло — все это живо воссоздает момент жуткого насилия. Безусловно, Майстер Франц не был литературным гением — реплики персонажей («ай») могли быть и получше, — но ко второй половине своей жизни он явно начинает пользоваться воображением, когда живописует виновных и преступления, с которыми сталкивается. Что наиболее важно, он начинает в письменной форме исследовать мотивы поступков, которые в ранние годы попросту объяснял дурным характером или вообще не задумывался над ними.

Почему люди жестоко поступают друг с другом и почему Бог это допускает? Францу не нужно было быть богословом, разбирающимся в доктринах теодицеи и Божественного провидения, чтобы задуматься о кажущейся случайности человеческих страданий и смерти или несовершенстве правосудия. Как исполнитель этого правосудия, он мог получить некоторое удовлетворение от возмездия и, возможно, даже от искупления вины злодеев, но давно понял, что утешение, которое получали жертвы, выжившие родственники или друзья погибших, было недолгим, неполным, а часто даже иллюзорным. К 46 годам он уже провел почти три десятилетия, погруженный в темную сторону человеческого существования, и часто был вынужден прибегать к насилию и самообману на допросах и в процессе наказания тех людей, которых удалось поймать. Постоянно подвергаясь воздействию жестокости и страданий, Франц, как и любой служитель закона, должен был либо в известной мере от всего отрешиться, либо отказаться от личной веры, чтобы иметь возможность трудиться в течение стольких лет. Источник его внутренней силы, помимо самой решимости восстановить честь семьи, остается самой неуловимым аспектом личности этого человека.

Для Франца Шмидта существовало большое различие между таким злонамеренным попранием основных ценностей и простой капитуляцией перед человеческой слабостью. Несмертельные и ненасильственные преступления удостаивались куда более краткого освещения и не столь подробного анализа. Если он не мог идентифицировать лица, которым был причинен вред, Франц уделял мало места и внимания имущественным или сексуальным преступлениям даже несмотря на то, что более трех четвертей всех наказаний, которые он исполнил в течение своей карьеры, были карой за подобные деяния. Конечно, Шмидт продолжал играть роль общественного мстителя в этих случаях, но внутреннее удовлетворение, явно отсутствует. Можно сказать и так, что управление эмоциями не представляло для него проблемы при проведении казней и других наказаний. В этом отношении Франц Шмидт приблизился к политическому идеалу палача как стабильного и беспристрастного инструмента государственного насилия.

Отношение Франца к непредумышленным преступлениям позволяло ему проявлять сострадание к тем, кто их совершил. Самыми простительными преступлениями, на его взгляд, были преступления страсти, которым по определению не хватало преднамеренности или злобы, особенно моментальные вспышки насилия в приступе ярости. Большинство мужчин в эту все еще бурную эпоху, включая самого Франца Шмидта, всегда имели при себе нож или другое оружие. Неудивительно, что пьяные или просто горячие споры о мужской чести регулярно приводили не только к кулачным боям, но и к поножовщинам или дуэлям, которые порой заканчивались смертельным исходом. «Каролина» и другие уголовные кодексы сузили определения самообороны и «благородного убийства», однако, как и на американском Диком Западе, а кое-где и сейчас в США человек, физически или словесно задетый, не был обязан прощать — напротив, восстановление своей чести оставалось императивом. Жертвы, получившие несмертельные ранения, как правило, искали отмщения, прибегая к вековым практикам выяснения отношений внутри общины и финансовой компенсации — вергельду. Когда слова, сказанные в гневе, приводили к гибели, Франц признавал, что нужно воздать за это, по справедливости, но склонен был относиться к такому убийству как к прискорбному событию, виновника которого тем не менее можно было понять.

Глава 27

Дом в Нюрнберге, давший кров молодоженам, находился в муниципальной собственности и до сих пор известен как «Дом Палача» (Henkerhaus). Большинство немецких городов принципиально не позволяли палачу жить в пределах городских стен, поэтому, даже если бы их дом стоял в неблагополучном районе — по соседству с бойней, свиным рынком или муниципальной тюрьмой, — Франц и его невеста все равно сочли бы себя счастливчиками. Первоначально дом, построенный в XIV веке, представлял собой невысокую трехэтажную башню (названную «Башней Палача»), расположенную с южной стороны маленького острова посреди Пегница. В 1457 году через реку был построен большой деревянный пешеходный мост (конечно, получивший название «Мост Палача»), и башня стала с ним одним целым. Затем к ней пристроили длинный фахверковый дом с фундаментом, расположенным прямо на мосту. Такая обширная резиденция, включавшая шесть комнат и расположенную в доме уборную, предоставляла одинокому молодому мужчине исключительный простор; в общей сложности площадь дома составляла 150 квадратных метров — и это в те времена, когда типичная семья из трех человек сочла бы большой даже третью часть этой площади. Надо отметить, что дом одновременно находился в центре и был изолирован от него, располагаясь на островке посреди Пегница, с малоприятным тюремным районом по одну сторону от себя и благообразным буржуазным — по другую. Каждый день Францу приходилось ходить мимо вонючих ларьков свиного рынка, чтобы добраться до ратуши, но при этом он мог беспрепятственно любоваться через стеклянные окна своего дома пышными сооружениями центра города.

В отличие от детей большинства палачей, Вит был немедленно крещен в церкви Святого Зебальда, как и все последующее потомство Шмидта. Было ли существенным, что Франц решил не называть своего старшего сына, а в дальнейшем и никого из его братьев в честь их деда Генриха, выражая так распространенным в то время способом почтение? Возможно, он рассчитывал на будущее покровительство со стороны нанимателя своего