Читать книгу - "Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева"

Алиса развернулась к нему.

– Ну что ты смотришь? У детей уже свой путь.

– Алиса, отойди. Гюрза, отпусти кружево.

Он очень редко так говорил – будто был уверен, что все вокруг должны его послушаться. Будто они все были не живые, а дождём, снегом, камнем. Снегу и дождю он мог приказывать.

– Не отойду, – сказала Алиса, – не надейся.

– Да?

Отец медленно поднял правую руку.

– Да боже мой, – сказала Карина, – давайте просто я одна пойду? Я-то вам зачем.

– Нет, ты не пойдёшь.

Когда отец так говорил – ровно и правильно, как по учебнику, – и не улыбался, казалось, что он смотрит на равнину – чёрную, гладкую, пустую. Ни птички, ни мышонка, ни соринки. Ни кустика, ни звука. Чернота.

– Отец, – сказал Гюрза, – отец, тебе нельзя в игру, тебе и так плохо!

– Это мне решать.

В игру – это полностью соответствовать роли, без дистанции. У отца роль злодея. Ему нельзя сейчас драться с Алисой, у него же просто сил нет. А он так и занёс руку – будто для броска.

– Гюрза, – сказала Алиса, не сводя с отца глаз, – возьми другой конец кружева и уходите.

И кинула ему это кружево – то размоталось на лету. И выдала скороговоркой:

– И раз-два-три, дорога, приведи во дворец к светлому королю да надолго не оставь!

Отец сказал:

– Да ты же этого больше всего боишься!

Мир закачался. Стена пошла волнами вместе с Алисиной юбкой. Гюрза стиснул Каринину руку, стиснул кружево. Но отец будто бы тянул назад – тянул их и дорогу, которая уже начала действовать, разве так вообще бывает?

– Не смей, не смей, не смей, – он будто бы сорняк тащил из земли, вцепился в кружево-путь обеими руками, как будто хотел выдернуть у них из-под ног ковровую дорожку. – Не смей, не смей, не смей, ты сгинешь там!

Всё кружится. Слышно колокольчики – это, наверное, уже на ярмарке. Отец бледнеет. Как ему всё объяснить?

– Ну а ты сгинешь сейчас, если будешь пытаться нас удерживать! Тебе нельзя уставать!

– А тебе к нему нельзя!

К Людвигу то есть. Отец тянул назад. Алиса тронула было его плечо – и отдёрнула руку.

– Знать тебя не хочу, – крикнул отец неведомо кому, – и говорить не стану!

Дорога тянула вперёд, тянула к птицам, колокольчикам и лилиям. Возврата нет. Отец не отпускал.

– Он же сейчас надорвётся, – сказала Карина, – он же сам себя сейчас…

В одной руке Карина, в другой кружево, и отпустить ничего и никого нельзя, а то отец удержит всё на месте, и тогда…

– Найди в моём кармане ястреба, – велел Гюрза сквозь зубы, – кусочек ткани. Развяжи и кинь в отца. Скажи: «Лети красиво».

Ещё никто и никогда с его одобрения не лез потными пальцами к нему в карман. Потными пальцами с зелёными ногтями.

– Ты каждый день их перекрашиваешь?

– Лети… чтоб тебя… красиво!

Она почти его уронила, но в последний момент швырнула вверх – скомканного, чуть ли не себе под ноги, ветер едва не снёс ей же в лицо, – и всё-таки ястреб развернулся на лету, вот одно чёрное крыло покрылось перьями, вот другое, вот клюв, вот жёлтые глаза, вот уже и зрачки…

Можно было зажмуриться, но Гюрза нарочно смотрел, как ястреб, выставив когти и распахнув крылья, понёсся на отца, как отец всё-таки отпустил путь, заслонил лицо, рухнул на траву…

– Прости, – отец, конечно, ничего уже не слышал, но Гюрза должен был сказать, – прости, прости, иначе ты бы сам… И я обязан исправить, это же ведь из-за меня всё началось.

Они должны были очнуться где-то на задворках. Где-то, где можно встать в траве, прийти в себя, отряхнуться, вытереть слёзы, если они есть, сказать Карине, что они от ветра, да, от ветра, велеть той же Карине смыть – слизнуть! – помаду…

А их швырнуло к корням праздничного дерева, в самый центр лужайки. Вокруг так и кишели эльфы в белом, эльфы в обычном, кошельки, сковородки, колокольчики…

– Вставай, – сказал Гюрза Карине опять же сквозь зубы и потянул вверх, – вставай, я знаю, что голова кружится, вставай, нам надо…

Сашу нам надо найти раньше, чем её отец заметит нас. Карина уже встала и зачем-то кулаком утёрла губы, размазала голубое по лицу. Только он собирался тихо сотворить ей хотя бы носовой платок, как сверху раздалось:

– Ого! Привет, пастушка.

Интермедия II

– Я не хочу… я не желаю больше это вспоминать!

Зачем отец отнял у него память? Почему отец вот так? Что он, Гюрза, такого натворил, что понадобилось вернуть его в его же десять лет – беспомощного, как…

– Он тебя спрятать хотел, дурень, – сказала Алиса. – Любит он тебя!

О да, вас не спросили. И они ведь знали все – и Карина, и Алиса, и даже Саша эта разнесчастная. Помнили, как он себя вёл. Знали, кто он есть. Возились с ним, как…

– Вот сразу видно: вспомнил человек, кто он такой, – Алиса покачала головой. – Только не убегай без шапки в ночь холодную.

– Да куда бы я мог…

Сама попробовала бы честно думать, что ей десять, а потом чтобы оказалось, что шестнадцать и что всё это время собственный отец… Ха, время. Оно ведь в том доме в лесу тоже застыло. Времена года – да, менялись, белки все линяли честно, но он, Гюрза, не рос. Было шестнадцать – и осталось. И отец не старел тоже.

– Ой, ну память и память, – сказала Алиса. – Другие сердце раньше вырезали.

Саша вздрогнула.

– Да что у вас за любовь-то к этим сердцам вырезанным! – А вот Карина всё это время его слушала, будто на свете ничего важнее нет. Не шевелилась даже.

– И ты меня помнила?

– Как тебя не помнить!

– И за всё это время ничего мне…

– Да я тебе сразу всё сказала, нечего тут! Это ты меня не слушал!

Он помнил жизнь в Садах – её-то ясно. Он помнил жизнь с отцом в лесу. Он мог, наверное, вспомнить, что там было между, что там случилось с Сашей и с Кариной и как они всё-таки встретились с мужем Алисы… Или его теперь подобает называть первым её мужем?

– Я не хочу вам больше это пересказывать. Я… пусть кто-то из вас расскажет, а я потом допью.

– «Пусть кто-то из вас», – передразнила Алиса. – Подумать только, раньше-то он говорил «пожалуйста». Правда, Карин, надо было как есть оставить, да и всё.

– Почему ты меня не любишь?

Ай, да чтоб его. Раньше он ни за что такого не спросил бы. Раньше – да, до того, как побыл ребёнком