Читать книгу - "Художник из 50х Том II - Сим Симович"

class="p1">Гоги посмотрел на фотографию Ани в ящике стола. Светлые волосы, серые глаза, искренняя улыбка. Она верила в него тогда, в переделкинском саду. Слушала его мечты о новом искусстве, поддерживала его планы изменить мир.

А теперь сидит на заброшенном маяке и смотрит на звезды. Одна. Без него.

— Может, и правильно делает, — вслух сказал Гоги, глядя на фотографию. — Зачем ей министр, который забыл, что такое настоящее искусство?

Он закрыл ящик, откинулся в кресле. За стеной слышались шаги охраны — смена караула. Жизнь продолжалась, мир вращался, а он сидел здесь и жалел себя.

Жалкое зрелище — влиятельный человек, который боится собственной тени. У него есть все — власть, деньги, возможности. Может организовать любую встречу, решить любую проблему, воплотить любую идею.

Но не может заставить себя взять кисть и нарисовать простую картину. Не может написать искреннее письмо дорогому человеку. Не может остаться самим собой в мире, который требует от него быть кем-то другим.

— Художник, — усмехнулся он, затягиваясь сигаретой. — Какой из меня художник? Бюрократ в дорогом костюме, который ностальгирует по прошлому.

Гоги встал, подошел к сейфу, достал папку с корейскими набросками. Просмотрел рисунки — мехи в бою, разрушенные американские базы, портреты солдат. Техника была безупречной, но где душа? Где то тепло, которое раньше согревало его работы?

Там были только холодная эффективность и расчетливое мастерство. Как и во всем, что он делал теперь.

— Мастер, — пробормотал он, листая рисунки. — Профессионал высокого класса. И полный ноль как человек.

Может, Карим был прав вчера, читая эстонские стихи. Может, он действительно заперся в золотой клетке и забыл о небе за прутьями.

Но как выбраться? Как найти дорогу назад к самому себе, когда впереди маячат планы, отчеты, совещания, а сзади остались только воспоминания о том времени, когда он был счастлив?

Гоги закрыл папку, вернул в сейф. Докурил сигарету, посмотрел на часы — половина десятого вечера. Дома его никто не ждет. В мастерской пылятся нетронутые холсты. А здесь, в кабинете, лежат бумаги, которые можно перебирать до утра.

Выбор очевиден. И это самое страшное — что выбор действительно очевиден. Работа стала наркотиком, способом не думать о главном.

— Трус, — сказал он своему отражению в окне. — Обыкновенный трус, который прячется за должностными обязанностями от собственной жизни.

Отражение согласно кивнуло и растворилось в ночной темноте.

Гоги просидел в кабинете до трех ночи, куря одну сигарету за другой. Пепельница давно переполнилась, дым застоял в воздухе, но он продолжал курить, думать, мучиться. К утру решение созрело само собой — как абсцесс, который наконец прорвался.

Он достал чистый лист министерской бумаги, взял ручку. Рука дрожала не от усталости, а от осознания того, что он собирается сделать.

"Товарищу Криду В.

Заявление.

Прошу освободить меня от должности министра культурной политики СССР в связи с невозможностью дальнейшего исполнения обязанностей по состоянию здоровья.

Г. Гогенцоллер

15 января 1951 года"

Короткое, сухое заявление. Никаких объяснений, никаких эмоций. Просто констатация факта — он больше не может.

Гоги перечитал написанное, сложил лист пополам, убрал в конверт. На конверте написал: «Лично товарищу Криду В.» Печать не ставил — пусть Крид поймет, что это окончательное решение.

Встал из-за стола, почувствовал странное облегчение. Словно тяжелый камень свалился с плеч. Впервые за месяцы дыхание стало свободным.

Гоги снял пиджак — дорогой, сшитый на заказ, символ его высокого положения. Развязал галстук — шелковый, импортный, подарок от одного из подчиненных. Сбросил с себя мундир чиновника.

Пиджак полетел в мусорную корзину. Галстук — следом. Пусть лежат там вместе с отчетами и планами — такими же мертвыми символами того, кем он пытался стать.

Закатал рукава белой рубашки, расстегнул верхнюю пуговицу. Сразу стало легче дышать. Взял конверт с заявлением, направился к двери.

В приемной дежурила ночная секретарша — пожилая женщина, которая знала все министерские тайны.

— Анна Петровна, — обратился к ней Гоги, — передайте это товарищу Криду. Лично в руки, как только он появится.

— Что-то срочное, товарищ министр?

— Можно и так сказать.

Он вышел из здания в предрассветной темноте. Сторож удивленно посмотрел на министра без пиджака, но промолчал. Гоги кивнул ему и зашагал по пустынной Мясницкой.

Москва просыпалась медленно. Редкие прохожие торопились по своим делам, не обращая внимания на мужчину в белой рубашке, который шел неспешно, словно на прогулке.

Гоги не думал, куда идет. Ноги сами несли его по знакомым улицам — мимо Лубянки, где начинался его путь к власти, мимо театров, где он когда-то мечтал видеть свои работы, мимо книжных магазинов, где продавались издания под его редакторским контролем.

Все это осталось в прошлом. Теперь он просто шел по утренней Москве, чувствуя себя свободным человеком.

На Красной площади остановился, посмотрел на Кремль. Там, за древними стенами, принимались решения о судьбах миллионов. А он больше не был частью этой машины. Больше не нес ответственности за культурную политику огромной страны.

— Какое облегчение, — пробормотал он, вдыхая морозный воздух.

Солнце начинало подниматься над горизонтом, окрашивая небо в розоватые тона. Гоги повернул лицо к свету, зажмурился. Давно он не встречал рассвет просто так — не спеша на работу, не размышляя о планах, а просто наслаждаясь моментом.

Пошел дальше — через мост, мимо Храма Христа Спасителя, по набережной. Москва-река текла под тонким льдом, чайки кружили над водой. Обычная зимняя картина, но сегодня она казалась особенно красивой.

— Свобода, — сказал он вслух, и слово прозвучало как молитва.

Может, он поступил безрассудно. Может, Крид не примет отставку, заставит вернуться. Может, его ждут неприятности — разбирательства, обвинения, наказания.

Но сейчас это не имело значения. Сейчас был только он, идущий по утренней Москве без цели и планов. Человек, который наконец вспомнил, что такое дышать полной грудью.

Гоги дошел до Парка Горького, присел на скамейку. Достал последнюю сигарету из пачки, закурил. Курил медленно, смакуя каждую затяжку. После этой сигареты он бросит курить — символический жест начала новой жизни.

Вокруг просыпался город. Первые трамваи, спешащие на работу люди, уличные торговцы. Жизнь продолжалась, а он больше не был ее заложником. Был просто наблюдателем, свободным от обязательств и