Читать книгу - "Ош. Жатва. Том 1 - Артём Александрович Мичурин"

— Умничка. А теперь ляг на спину. Ложись, и останешься жив, обещаю.

Кавалерист, продолжая весьма немелодично хрипеть, опустился на колени, а затем осторожно лёг на спину.

— Дьявол! Ты лучший мой пленник! Серьёзно, мне ни с кем ещё не удавалось так быстро находить общий язык. Кстати, о языке... Волдо! Иди сюда, нужна твоя лингвистическая помощь.

Пацан боязливо вылез из-за камня и, озираясь, посеменил к нашей тёплой компании.

— Больше никого? — огляделся он на триста шестьдесят градусов. — Почему этого не убили?

— Хочу отправить послание.

— Что за послание?

Я вынул меч, а стилет передал Волдо:

— «Сосите хуй». Можешь написать? Я в вашей грамматике не силён.

— И кому это послание?

— Тем, кто рассчитывает нас поймать или уничтожить.

— Думаете, стоит писать именно в таком стиле? — состроил Волдо брезгливую рожу, явно не разделяя моих литературных вкусов. — Может, чуть менее вызывающе?

— Например?

— Ну, скажем, «Больше никого не посылайте, а то им несдобровать».

— Слишком длинно.

— Тогда... «Больше никого не посылайте», точка.

— Всё равно длинно. Сократим до «Больше никого».

— Больше никого... — повторил Волдо задумчиво. — Довольно ёмко и многозначительно.

— Мне тоже нравится.

— А где писать?

— Тут, — указал я остриём клинка на кавалерийский лоб.

— Это шутка? — нервно ощерился пацан.

Кавалерист тоже не понял, где смеяться, и заворочался, из-за чего пришлось приставить клинок меча к его и без того потрёпанному горлу.

— А разве кому-то смешно? Вроде нет. Обычно, когда я шучу, все за животики держатся и в штаны мочатся. Давай-ка не будем отвлекаться на глупости и напишем уже нашу дипломатическую ноту, — снова кивнул я на всё ещё чистый «лист».

— Не надо, — просипел кавалерист, пристально глядя Волдо в глаза.

— Пацан, хочу напомнить, что этот милый человек приехал схватить или убить тебя. И, поверь, он не стал бы церемониться с твоим конопатым личиком.

— Нам заплатили, — снова засвистел дыркой в горле кавалерист. — Это просто работа.

— Работа, — пожал я плечами. — Понимаешь? Ты для него кусок мяса. Так почему он для тебя должен быть чем-то большим?

— Нет-нет, — не унимался «лист». — Я другое хотел...

— Всё просто, пацан, — пришлось мне перебить не в меру косноязычного кавалериста, — каждый делает свою работу. Они пытаются поиметь, нас, мы — их. Я и Красавчик свою часть выполнили. Дело за тобой. Ты ведь не хочешь прослыть иждивенцем на моей шее? Нет? А раз так, делай — чёрт подери — свою работу.

Волдо сглотнул, сел на корточки рядом с головой кавалериста и, убрав налипшие на лоб волосы, поднял свой письменный инструмент.

О, вопли человека с проколотым горлом — это нечто. Чем-то похоже на лязг болгарки по бетону. Чарующе.

Бедняга Волдо едва не плакал, но старательно выводил букву за буквой. Признаться, наблюдая за процессом, я пожалел, что сократил текст. Но размер шрифта менять было поздно. К началу «никого» подтянулся отведший душу на бедных лошадках Красавчик и присоединился к медитативному созерцанию этого удивительного действа мясной каллиграфии.

— Всё, — выдохнул Волдо, словно после стакана самогона. — Закончил.

— Молодец. Пойди поблюй.

Пацан не преминул воспользоваться советом и опустошил желудок, сделав три неуверенных шага в сторону от «парты».

— А здорово получилось, правда? — обратился я к Красавчику за экспертным заключением.

Тот подошёл к мелко дрожащему кавалеристу и, неспешно облизав окровавленный лоб, одобрительно рыкнул.

— У меня для тебя отличные новости, — убрал я клинок от шеи носителя современного искусства, — переделывать не придётся. Рад? Вижу, что рад. Давай, поднимайся. Вооот, молодец. Идти сможешь? Славно. О, чуть не забыл, — вырвал я болт из своей ноги и вставил в ляжку кавалериста. — На добрую память. Пиздуй с Богом.

Расписной немного подёргался и захромал в сторону временной дислокации.

— Душу? — поинтересовался Волдо, глядя на бьющий из моего бедра алый родник и утирая остатки рвотных масс с подбородка.

— Да, только выбери поскромнее.

— Не похоже на вас, — полез он в кошель.

— Просто, не хочу переводить на себя наш капитал. И пожрать чего-нибудь найди.

— Что с вами? — протянул пацан мне самую крохотную и невзрачную душонку из имеющихся. — Я же вижу. Вы пользуетесь магией, но душ не касаетесь. Даже после отравления не притронулись. Не надо считать меня идиотом. Это проклятие, оно связано с поглощением, верно? Они вас меняют? После посещения Брокка вы стали говорить чуть иначе — вставляете эту христианскую ересь между делом. А уж в тот день и вовсе чуть с ума ею не свели. Это ведь не ваши мысли, они пришли вместе с поглощённой душой?

— А ты сообразительный, я не ошибся.

— Все души так действуют, даже очищенные?

— Так сказал Брокк, — пожал я плечами. — Сейчас проверим.

Я сжал душу в кулак, и материя, обратившись чистой энергией, потекла по моему телу. Рана на ноге принялась дико зудеть, затягиваясь. Но никаких проявлений остатков чужой личности заметно не было.

— Ну что? — протянул мне Волдо ломоть сыра и хлеб.

— М-м... — проглотил я едва пережёванный кусок. — Вроде, ничего. Кажется, я знаю рецепт отличного яблочного пирога и умею свежевать кроликов.

Волдо облегчённо усмехнулся:

— Надеюсь, вы мне не прожужжите все уши тем, сколько яиц нужно на фунт муки, или вроде того.

— Надо обшмонать этих додиков, — обвёл я поле брани командирской дланью и куснул ещё сыра. — Бери души и мелкие ценности. Нам надо двигаться налегке.

— Коронки рвать не будем?

— Времени нет. Давай-давай, пошевеливайся!

Пока я уминал остатки сыра, Волдо милосердно добил двух искалеченных коней и теперь рылся в седельных сумках.

— Кол! — замахал он руками. — Кажется, тут что-то интересное, но мне нужна помощь!

Подойдя, я обнаружил, что из-под одной из лошадиных туш торчит двуручная, или даже скорее полуторная рукоять, наполовину обмотанная кожей, ближе к гарде. Кое-как приподняв тушу, нам удалось выудить пристёгнутые к седлу ножны с — мать его! — фламбергом. Волнистый клинок длиной немногим больше метра, почти чёрный, был испещрён оспинами коррозии, но всё же выглядел крепким и ухоженным. Стальные волны, блестящие свежей заточкой и маслом, одним своим видом внушали мысли о жесточайшей резне с