Читать книгу - "Резюме сортировщика песчинок - Любовь Александровна Афоничева"

до границ слышимости. Самые крупные из листьев, то есть вай, почти дотягиваются до плеча Венц. До бедра. До щеки. Но все же не касаются.

Я догоняю ее, и она продолжает:

– Когда он рассказывал эту историю мне – давно, еще на первом году учебы, – то назвал себя «мелкой мразью».

Венц уклоняется от моего скептического взгляда, позволяя ему заплутать в папоротниках.

– И меня это даже не очень удивило. Скорее, объяснило то, что я почувствовала, когда впервые увидела его в Песочнице. Это, можно сказать, бросалось в глаза.

– Бросалось в глаза, – повторяю я с неожиданной горечью. В который раз меня тыкают носом в мою избирательную слепоту.

– Ага. Как перелом, который сросся неправильно. Но перелом не физический, конечно… Тьфу, как же я ненавижу залезать на эту метафорическую территорию! Давай я ближе к фактам буду.

Снова рука с кривоватым мизинцем взлетает к лицу, пытается смахнуть несуществующие соринки. Горит красным краешек маленького уха, торчащий из русой волны. Бродит, уворачиваясь от моего, взгляд. Но сама Агния больше не пытается уклониться и вытаскивает наконец из себя эту историю.

О том, как Тимофей – нет, тогда еще Инхо, его даже в семье называли только так – часто просился к отцу на работу. Там он сидел тихо, смотрел внимательно. У мальчишки, а потом подростка наблюдалась явная тяга к химии и фармакологии. Ну а то, что он препараты иногда подтибривал, никто не замечал. Потому что Инхо брал совсем по чуть-чуть. Очень осторожно. И прятал дома в тех скляночках и мензурках, которые вручались ему официально. А потом на основе подтибренного юный фармаколог начал сочинять новые препараты, что само по себе неплохо… Но он еще и втихаря тестировал свои сочинения на людях. На своих приятелях. На тех, кто приходил в гости к родителям. Делал он это тоже очень, очень осторожно. И ему невероятно везло, потому что за три с лишним года экспериментов он ни разу не попался. Даже тогда, когда позаимствовал у отца «жало», перезаправил одну из ампул и подстрелил прохожего из засады. После чего внимательно наблюдал за тем, как тот теряет ориентацию в пространстве и зовет на помощь. А потом сам же подбежал, спрашивал, что случилось. Успокаивал. Эсков вызвал.

Хладнокровный, однако, парнишка был этот Инхо.

Мы с Агнией кружим по оранжерее. Она вытаскивает из себя слова, словно занозы. А я, как ни стараюсь, не могу собрать того экспериментатора, о котором она рассказывает, и Мофа, которого знаю по Песочнице, в одно целое. Водолазка липнет к спине, а короткие волоски, выбившиеся из прически Венц, слегка курчавятся от влажности – со стороны мы, наверное, похожи на людей, которые недавно пробежали большую дистанцию. Агния к тому же похрипывает и откашливается через каждые три-четыре слова. Я мысленно обзываю себя заботливым оруженосцем и достаю из сумки припасенную термокружку.

– Держи. Так и думал, что понадобится.

Удивляется. Но руку за кружкой протягивает.

– Какой ты предусмотрительный. Это мефф?

– Морс. Я не очень люблю эту вашу горько-сладкую бурду.

Она откручивает крышку, принюхивается.

– Все равно спасибо.

– Спасибо – это замечательно. Но я хочу, наконец, услышать самое интересное: что за катастрофа превратила хищника в… солнечного зайчика?

Венц возвращает мне заметно полегчавшую кружку.

– Про это и я бы не отказалась послушать, но ты ведь не рассказываешь. Что там было, после выстрела?

– Агния…

– Что, Вольга?

– Если заворачиваешь вопрос в шутку, то шутка должна быть смешная.

– Как скажешь.

Темно-серые плиты, которыми выложен пол, кажутся каменными. Но, разумеется, это вездесущий промхитин. Иногда на плитах попадаются имитации отпечатков доисторических папоротников. Я успеваю наступить на пять таких фальшивых окаменелостей, прежде чем слышу голос Венц снова:

– Не было никакой катастрофы. Иногда люди просто меняются.

– Даже не иногда, а постоянно. Но в основном все-таки по мелочам. Можно просто так, без видимой причины, сменить музыкальные пристрастия или полюбить прогулки перед сном, но тут… Ты же сама назвала это переломом. К тому же, неправильно сросшимся.

– Вот вечно я скажу какую-нибудь многозначительность, а потом приходится объяснять, что имела в виду совсем не то. Хотя перелом, кстати, действительно был, и не метафорический, а вполне реальный – Мишель Тимьяну нос сломал, когда они только познакомились. Видимо… иногда для того, чтобы измениться, достаточно завести нового друга.

– Друга, который сломает тебе нос? – фыркаю я.

– Хорошо, что там только носом обошлось… Но, знаешь, это уже не имеет отношения ни к «жалу», ни к Стрелку. Ни к тебе.

– Ну… ладно. Хотя мне любопытно. Может, еще морса – и продолжим?

Она мотает головой. Я готовлюсь вновь шагать молча и считать поддельные отпечатки папоротников. Но не приходится.

– Мне вот тоже любопытно… кое-что. Тебе правда так хочется потрогать мои волосы?

Я останавливаюсь.

– С чего ты взяла?

Темные глаза, в которых при местном освещении никак не удается разглядеть крапинки-веснушки, прищуриваются. Но не зло.

– По-моему, ты подзабыл, что я – хомопластик. Хоть и такой себе, средненький. Но что-то поверхностное и очевидное само считывается.

Я автоматически провожу рукой по своей отрастающей шевелюре. Подходящих к случаю слов от этого в голове не прибавляется. Приходится использовать те, что есть:

– Если это так поверхностно и очевидно, зачем спрашивать? Просто чтобы… щелкнуть меня по носу?

– Я так-то и не собиралась. Спрашивать. Это усталость, наверное. Все раздражает, от всего тошнит. Проговаривается всякое лишнее. Мне бы не этот… пробник леса, а по настоящему бору сейчас побродить. Чтобы мох и черничник. И сосны, как чьи-то огромные шершавые ноги. И сквозь бурелом продираться… Ладно, неважно.

Не будучи ни хомопластиком, ни орфом, я все равно чувствую волну по имени Да-Катись-Оно-Все, которая готовится захлестнуть Агнию. А у меня накоплен неплохой опыт только в том, чтобы помогать подобным волнам захлестывать людей. Вытаскивать из них я еще никого не пробовал. Понятно, что морсом тут не обойдешься. Разве что правда взять в охапку и отвезти в лес?.. Вот только вырываться же будет.

Пока я маюсь и молчу, она решается:

– Если хочешь – потрогай.

Говорит – и действительно наклоняет ко мне пушистую макушку.

Повторного приглашения я не жду. Тем более что его может и не быть.

Окунаю пальцы в «подшерсток», окружающий тяжелые косы. Провожу по нему ладонью. Щекотно. И странно. Странно, что это кажется настолько важным. А ведь куда я только ни запускал пальцы за свои двадцать лет…

Я убираю руку.

– А теперь моя очередь. – Агния тянется и слегка треплет пальцами мой рыжий ежик.

Я невольно вспоминаю ту фантастическую веточку реальности, которую