Читать книгу - ""Фантастика 2025-31". Компиляция. Книги 1-27 - Роман Корнеев"

неизвестно кому принадлежащей квартиры, по распахнутой фрамуге за шиворот стекает вода. Какие-то смутно различимые люди. Кажется, расширенная реальность окончательно покинула его вослед талантам писаря. Он не различал их даже как несфокусировавшиеся силуэты. Призраки трёхгрошовой оперы. Они тоже предпочитали не замечать его. Это был их механизм защиты – не замечать то, что было как воздух. Не замечать умирающую Мать и всё, что было с нею связано.

Временами Джон немного приходил в себя и минутку сидел вот так, не в силах сжаться в комок, а потому поневоле расслабившись и всецело отдавшись этому в чём-то приятному чувству абсолютного опустошения. Мать выла и хрипела, писарь записывал.

Эх, Ильмари, где же ты сейчас, почему б тебе не встретиться где-нибудь здесь, почему бы не помочь изнемогающему под тяжестью долга писарю.

Джон понимал, что Ильмари не придёт, он в точности знал, чем именно сейчас занят каждый из Соратников, каждый их эффектор. Это чувствовалось будто раскалённая спица, торчащая в глазном яблоке. Невозможно не заметить.

В какой-то сотне километров отсюда они собрались, наверное, в одном зале. В пустой и тёмной комнате, достаточно большой, чтобы не дышать друг другу в затылок.

Кто-то стоит, кто-то сидит, кое-кто уже полулежит, прикрыв веки.

Они делают всё, что в их силах.

Нет, они не спасают Мать, об этом нужно было думать куда раньше, ещё до бесславного полёта «Сайриуса», а может, ещё до Войны за воду. До начала постройки всех этих металполимерных монстров – треклятых агломераций.

Но они предпочли… Ромул предпочёл оставить человечество жить без Матери. И сейчас спасали то, что и спасать, быть может, не стоило.

Они пели.

Эта песнь была беззвучна, но слышали её все. Даже стены башен, кажется, с жадностью впитывали то, что до конца не понять никому.

Песнь облегчала боль утраты. Хватит её не надолго, но эта отсрочка поможет многим. Не сойти с ума, не выпрыгнуть с балкона, не рубануть ножом по венам, не сунуть тостер в ванну.

Джону эта песнь тоже помогла бы, будь он в состоянии её принять.

Но он был писарем в отставке, и каждую секунду продолжал отчётливо понимать, что его работа несовместима с этой песнью.

И он опять судорожно хватался за грудь, затапливая организм новой порцией наркотической дряни.

Как много всего придумали фармацевтические подразделения корпораций. Полезные штуки, могут лечить почти всё, кроме души. Только почему-то вылечить зачастую требуется именно её. И тогда лекарства начинают принимать не по назначению, и они тут же превращаются в смертельно опасный яд.

Но кого это волнует, если так ты можешь хоть на минуту забыться.

Приближалась новая волна. Джон научился предугадывать её по ускоряющемуся темпу песни Ромула. Так серфингист заранее начинает подгребать навстречу стихии, чтобы успеть забраться повыше, оседлать гребень и понестись на нём вперёд. Никакого «вперёд» не будет. Волна больше походила на цунами – мутный поток грязи и обломков.

Эта волна грозила унести всё, что осталось.

И потому навстречу ей уже вздымалась встречная.

Она была похожа на морок из хрустального мира Ромула. Острые грани сверкали на солнце, внезапно пробившемся сквозь вечно пасмурный полумрак агломерации. Это уже была не плотина, которая бы приняла натиск бьющейся в агонии Матери. Никаких сил не хватило бы справиться с Матерью даже сейчас. И не мягкая податливая низменность, готовая за глаза подчиниться любой воле, дав ей растечься, растерять азарт и напор, чтобы впитать, связать, утихомирить. Слишком далеко зашёл процесс распада, чтобы даже ведомое Ромулом человечество примирилось бы само с собой и своей природой.

Нет. На этот раз стройный хор голосов был отлит в металле. Живом, подвижном, хищном. Рассечь волну на безвольные волокна, завершить распад, препарировать всё без остатка. Оставить пустую Землю отныне белеть сухим остовом во мраке наступающей ночи.

Джон на мгновение вырвался из сковывающего его сознание вязкого месива боли пополам с паникой, и успел почувствовать нечто новое.

Внезапное наитие. Он понял, как это будет и что это будет.

Последние годы он часто размышлял, прислушиваясь к пульсу всё разрастающегося нарыва, во что выльется подступающая неизбежность. Чем конкретно предстанет для миллиардов людей гибель Матери.

С мазохистским чувством он пытался реконструировать то, как будет вспоминать о чёрном дне он сам. Один из немногих, кто был способен в полной мере прочувствовать каждую деталь разверзающейся геенны.

И при этом трусливо откладывал, откладывал приближающееся. Это ещё нескоро, на наш век пожить хватит. Ромул не допустит, Ромул не позволит.

Спазм нарастал и приближался. Родовая схватка чрева, наполненного чужой желчью, но не новой жизнью.

Время смерти, чёрный день оказался не таким уж далёким. Вот он, во всей красе, внимай.

Ромул и Соратники из сердобольных санитарок дорогого хосписа на глазах превращались в палачей. Прекратить мучения. Не ради Неё, но ради тех, кому с этим жить.

Джон на мгновение увидел намерения стройных голосов, и из последних сил зашёлся в яростном крике.

Не делайте этого, это ошибка.

Но его никто не слушал. Хотя, наверное, слышал.

И в следующее мгновение две волны схлестнулись.

Было такое чувство, будто разом по всем нервам, обнажившимся, воспалённым, до предела натянутым нервам пропустили высоковольтный разряд.

Плазменный шнур мгновенно выжигал всё на своём пути, но за этот крошечный миг для Джона словно проходили столетия.

Он кричал, и кричал, и кричал.

У него лопались глаза, рвались лёгкие, исходила кровью разорванная печень, впивался в спинномозговой канал тысячью осколков позвоночник, взрывались барабанные перепонки, скрипели обрывающиеся сухожилия, расплющивалось сердце. Его тело словно хотело сжаться в точку, целиком изойдя на этот крик.

Джон готов был умереть вместе с Матерью, если не мог умереть вместо неё.

Но ему не позволили и этого.

Агония однажды, спустя долгие века, сменилась быстрым угасанием. Тихим, почти благодарным за избавление. И тогда вновь вступил хор.

Теперь он звучал подобно гигантскому бронзовому щиту, напряжённо ждущему удара. И эта вибрация теперь проникала во всё, насыщая энергией, ободряя, торжествуя.

Что вы делаете!

Это был не вопрос, а восклицание. Джон уже понял, что.

Ромул и его Соратники занимали место Матери. Буквально ещё стоя над её тленом, они спешили предложить что-то взамен. Жалкая попытка.

Они не продержались в таком режиме и десяти минут.

За это время Джон успел ощутить, как возвращаются к нему слух и зрение, встают на место суставы и срастаются сосуды. Странно, ведь с ними ничего на самом деле и не происходило. Весь этот ад Джон пережил, свернувшись на боку в какой-то каморке, неловко укрывшийся мокрой простынёй, жалкий, трясущийся, беззащитный, заходящийся неслышимым криком. И злая усмешка судьбы состояла в том, что тело-то его было почти что здорово, если не считать недоедания и интоксикации продуктами распада десятка различных алкалоидов.

Осталось сознанию Джона в это поверить.

И эти десять минут славы, пока звучал во всю доступную силу хор, вернули Джона и многих подобных ему к жизни. Против воли, но вернули. Хотя сотням тысяч уже не помочь. А ещё этот хор сообщал остальным, что новая эра наступила, и шутки кончились.

О, по сравнению с дыханием Матери, добродушной, подслеповатой, неумной, разбитой параличом и давным-давно впавшей в беспамятство – Ромул был предельно жёсток, холоден, надменен, чуть брезглив и строго подчинён своей цели.

Так вот каким вы видите человечество на ближайшие столетия.

Джон плакал, как ребёнок, даже не пытаясь понять, это печаль по утраченному или ужас перед грядущим.

А потом смолк хор.

И наступила звенящая тишина, какую можно услышать только в дальнем космосе, тишина, которую не скроешь даже неумолчным шипением компрессоров системы кондиционирования.

Всего-то.

Просто бесконечное глухое одиночество.

И так теперь будет всегда.

Мать умерла.

Джон лежал, не в силах пошевелиться.

Так теперь будет всегда.

Самое мерзкое из придуманным человеком слов.

Самое реальное из существующих понятий.

Всег-да.

Значит – тысячи лет спустя будет так же. Умрут все, ныне живущие, и не останется никого, даже Ромула, даже Соратников, кто бы помнил, что это такое, когда