Читать книгу - "Курс на СССР: Переписать жизнь заново! - Тим Волков"

Я чувствовал на себе заинтригованные взгляды парней и девчонок, всей компании. Эти взгляды жгли, буравили спину и, казалось, я ощущал это физически. Метель стояла передо мной и нагло улыбалась:

— Ну? — выжидательно требовала Метель. — Один поцелуй, и пластинка твоя.

С одной стороны, о таком предложении со стороны Метели, думаю, мечтала вся мужская половина, сидевшая тут. Но… Поцеловать ее сейчас, при всех, и «как следует, по-настоящему» означало бы предать Наташу… с которой я… в которую я…

— Давай, давай, Саня! — подбодрил «Леннон», в глазах читалась плохо скрываемая зависть и азарт. — Покажи класс!

— Марин, а давай не поцелуй… — неожиданно для всех предложил я. — Не поцелуй, а желание! Ну, в любое время я выполню любое твое желание. С условием, что это будет не горячий поцелуй и… ничего такого…

Девчонка задумалась. Хорошо, ненадолго:

— Согласна! — качнулись темные локоны, вспыхнули синью глаза, и на губах заиграла та самая «кошачья» улыбка. — Только не одно желание, а три!

— А почему три? — искренне удивился я.

— Так в сказках же всегда три! — Метель задорно рассмеялась. — Ну, что? Согласен?

Я молча кивнул. Ну, куда было деваться? Серегу-то надо спасать… Отводить от опасной развилки. Пусть будет три.

— Вот и хорошо, вот и славненько, — хлопнув в ладоши, покивала Марина. — Ну, пошли, золотая рыбка!

Позади тренькнула гитара:

— У меня есть три желания! — фальшиво затянул «Леннон». — Нету рыбки золотой!

— У них нету! — выходя из сквера, хохотнула Метель. — А у меня теперь есть!

«Пинк Флойд» я вручил вымогателю в тот же вечер. Поднялся по вычурной лестнице, позвонил… Все тот же халат поверх тельняшки, очки, запах паяльника и паленой бумаги.

— Ты? — глаза его за толстыми стеклами очков удивленно округлись. — Неужели, принес?

— Вот! — я протянул пластинку.

Очкарик хмыкнул:

— Извини, проверю… Тут пока подожди.

Даже в комнату не пригласил, змеюка очкастая! Что-то щелкнуло… из раскрытой двери донеслась песня:

Brezhnev took Afghanistan

Begin took Beirut

Galtieri took the Union Jack…

— Ну, что, убедились? — спроси я, когда очкарик вышел из комнаты.

Тот сухо кивнул и протянул мне расписку:

«Претензий не имею… Число, подпись…»

— И помните мою доброту! — издевательски бросил он на прощанье.

Вот ведь крыса! Да и черт с ним, главное-то было сделано! Теперь нужно было пойти в ПТУ, где Гребенюк учился. Вернее, не пойти, а поехать. Училище располагалось на южной окраине города, на проспекте Металлургов, между новостройками и частным сектором с зелеными уютными палисадниками и заборами.

Туда я отправился уже на следующий день во время обеденного перерыва, ибо от работы меня никто не освобождал. Мы с коллегой, Серегой Плотниковым, должны были сделать репортаж об открытии нового детского сада. Про залеты Гребенюка Серега знал, и меня прикрыл. В детский сад поехал один, за что я ему был искренне благодарен.

Сойдя с трамвая, я сразу же направился к окруженному невысокой оградой типовому зданию, в котором располагалось ПТУ. Цветочные клумбы, асфальтовые дорожки, аккуратно подстриженные кусты, чувствовалось, что администрация за порядком следила.

У ворот стоял дежурный, патлатый парнишка в синем пэтэушном пиджаке и джинсах, с красной повязкой на рукаве. Судя по юному виду — первокурсник или, по пэтэушному — «первак».

Черт… Я ведь забыл, на кого Гребенюк учился! То ли фрезеровщик, или просто ремонтник… или… Ну, как теперь группу-то найти?

А, впрочем… Гребенюк ведь, наверняка, здесь личность известная.

— Привет!

Подойдя, я поздоровался с дежурным и просто спросил:

— Ты Серегу Гребенюка знаешь? С третьего курса.

— Знаю, — кивнул пацан. — Только они сейчас на практике все.

— А мастера их мне как найти?

— Так и мастак на практике… Хотя… У них, вроде, сегодня совещание какое-то. Вон мастаки, в курилке… — дежурный показал рукой. — Там и спроси.

Курилка. Навес, скамейки, урна. Ящик с песком. На скамейках сидели четверо, трое еще довольно молодых мужчин лет по тридцать и один седенький, в берете и рабочей спецовке.

— Гребеню-юк? — переспросил седенький. — Ну, я у него мастером… В канцелярии сказали, бумага на него пришла, из милиции. Видать, натворил что-то…

— Ну, не удивительно, — хохотнул один из молодых, бросая окурок в урну. — От такого всего можно ждать.

— Ну, не скажи, Жень! — качнул головой другой, с модной прической и холеными усиками. — Гребенюк парень нормальный. Ну, с закидонами, так кто сейчас без них? А металлолом кто как-то на выходных грузил, вспомните?

Слышно было, как в вестибюле прозвенел звонок. Мастера поднялись… Седенький же, оглянувшись, уселся обратно:

— А ты вообще Гребенюку кто?

— Я? Друг… В газете работаю…

— В газе-ете?

— Вот! — я показал удостоверение. — Воронцов Александр. Можно просто — Саша.

— Иванцов, Федор Алексеевич, — мастере протянул руку. — Все Алексеичем кличут. Так, говоришь, друг?

— Ну да, — уверенно подтвердил я. — Хочу ему помочь как-то… Неужели, он все время тут безобразил?

— Да нет, — Алексеич вытащил пачку «Беломора» и снова закурил. — На первом курсе вообще золотой парень был! А к третьему, вот… Ну, так со многим бывает. Армия выправит!

— Вот именно, армия, — согласился я. — Армия, а не тюрьма.

Мастер поднял глаза:

— Вот, значит, как? Дело тюрьмой пахнет? Интере-есно, что же он такое натворил? Избил кого? Ограбил? Ножом пырнул? Не-е, это на Гребенюка не похоже…

— Да диски продавал… Ну, пластинки… — кратко пояснил я. — Так, помелочи… Но статья серьезная.

— Жаль, жаль… — Федор Алексеевич выпустил дым. — Парень-то не худой… И отец его покойный был из рабочих. Наша, рабочая косточка.

— А знаете, ведь можно его от тюрьмы уберечь, — я осторожно перешел к основной теме.

— Уберечь? — удивленно моргнул мастер. — Как? Откупить что ли?

— Ну, что вы — откупить! Просто взять на поруки… Понимаете, ущерб там возмещен, потерпевшие никаких претензий не имеют… Чего зря парня губить?

— Да, да, так… А что от меня-то надо?

— Ну, ходатайство написать, характеристику… — торопливо пояснил я. — Это все суд учтет… А, может, и до суда не дойдет! Коли уж на поруки…

— Да я знаю! — докурив, Федор Алексеевич выбросил окурок и вдруг улыбнулся. — Помнится,