Читать книгу - "Кремень и зеркало - Джон Краули"

в ночную рубаху и устроиться на ложе. Потом укрыли его старым меховым плащом и переглянулись – похоже, сдерживая смех. Хью сообщил, что ему уже вполне удобно; они отступили, пятясь и кланяясь, до самой двери и беззвучно закрыли ее за собой.

Под утро он проснулся – а может, продолжал спать, но ощутил, что находится где-то в другом месте. Там тоже было темно, но не так, как здесь и сейчас. Перед ним крутой стеною вздымался огромный черный холм – не тот, который он видел когда-то, не Нокайни, по сравнению с этим какой-то сонный и приземистый. И все же эта каменная громада была тем самым холмом: откуда-то Хью знал это совершенно точно. И пока его спящий дух разглядывал склон, он сам же и поднимался вверх по склону – проворно и легко, без усилий, прыгая с камня на камень. Он то ли видел это, то ли просто знал. Редкие седые волосы развевались у него за спиной, словно серое покрывало монашки; узкое, точеное лицо, запрокинутое к небу, белело во тьме, как старая кость. Хью узнал этого человека; это был он сам. Исцелившийся – или, быть может, никогда ничем не болевший, – он крепко сжимал в руке кремень, который вел его за собой, точно компас. Тот самый кремень, который его пальцы помнили до сих пор. До вершины он так и не добрался, потому что в холме отворились врата или дверь: две колонны и гранитная перемычка над ними, а внутри – темным-темно. И там, внутри, были они – Древние Силы, короли Мунстера, и Геройд Ярла, а из самой глубины, из сердца холма, уже спешила ему навстречу дочь и мать Луны, Анье Кли, Анье светоносная: скорей, иди к нам, мы ждем!

В водах озера Лох-Ней

Хью О’Нил едва заметил, как миновал тридцатилетний рубеж. Череда врагов, мнимых друзей и полоумных дураков, с которыми он сталкивался в борьбе за свое наследие, мало-помалу становилась короче: кого-то он подкупил, с кем-то договорился, кого-то отправили в изгнание, кого-то повесили. Сыновья Шейна. Его дядя Турлох Линьях. Какой бы ветер ни дул из Лондона, попутный или встречный, во всех этих битвах черное зеркало оставалось его верным советником и соглядатаем. Но если он пытался пойти против самого зеркала, оно могло отказать в руководстве, и позже об этом всегда приходилось пожалеть. Когда Хью заглядывал в него, оно могло сказать: «Действуй немедля или потеряешь все!» – а могло и просто молча посмотреть на него в ответ; иногда оно плакало или улыбалось, а иногда говорило: «Сила берет начало в уме и сердце». Никаких звуков при этом не раздавалось: слова будто сами собой приходили Хью на ум, но это не мешало им оставаться правдивыми и могущественными. Если ему удавалось понять, что кроется за советом, и последовать ему, то все обычно выходило так, как и было предсказано, и Хью побеждал. А весной 1587 года он снова – думая, что это будет в последний раз, – приехал в Лондон: королева наконец соблаговолила даровать ему титул графа Тирона. В том году ему исполнилось тридцать семь.

Лицо, которое Хью видел в черном зеркале, не менялось – или, по крайней мере, всегда виделось ему одинаковым: маленьким, белым, в оправе из драгоценных камней. Но женщина, которую он увидел во плоти, была уже немолода. Краскам не под силу было скрыть ни сеточки в уголках ее глаз, ни морщины, избороздившие высокий лоб. Хью встал перед ней на колени, снявши шляпу.

– Кузен, – промолвила королева, протягивая для поцелуя унизанную перстнями руку. Разрываясь между любовью и стыдом, Хью приблизил губы к этой руке, но так и не коснулся кожи, а когда он снова поднял глаза, Елизавета на мгновение снова показалась ему молодой и безмятежно прелестной. – Наш кузен. Милорд Тирон.

Члены Совета, бородатые, а многие уже и седовласые сановники, украдкой кивали друг другу и новоиспеченному графу. Королеве каким-то образом – Бог весть как! – удалось завоевать сердце этого неотесанного ирландца. Те, кто стоял к нему ближе всех, заметили в его глазах слезы. Хью и сам не знал, отчего плачет: он ведь не какой-нибудь рыцарь, вернувшийся домой с добычей и славой, да и возвращением домой это не назовешь. Ему просто отдали то, что когда-то было у него отнято, а какая в этом честь? К тому же он знал наверняка, что все эти аристократы, толпящиеся вокруг, никогда не примут его как равного.

Но потом Хью взаправду вернулся домой – на борту английского корабля, трюм которого ломился от подарков и покупок, едва уместившихся потом на два десятка телег, запряженных волами. На пристани его встречали всадники О’Нилов и О’Хейганов со своими брегонами и женами, и среди этой толпы, опираясь на посох, стоял поэт О’Махон, дряхлый, как увядший лист. Хью О’Нил подошел к нему, опустился на колени и поцеловал бледную руку, протянутую поэтом. О’Махон велел ему встать и ощупал его взрослое лицо, широкие плечи и узорчатый стальной нагрудник.

Годы назад, когда юный ирландец возвратился на родину с того же чужого острова, на который его тогда увезли без спросу, на улицах было пусто и тихо, но теперь все изменилось: от улицы к улице, от дома к дому летели вести о том, что Хью О’Нил снова дома. Люди обступали его со всех сторон, пытаясь поймать его взгляд или хотя бы коснуться сапога; женщины поднимали детей, чтобы те на него посмотрели. Хью то и дело приходилось кивать им с седла, приподнимая свою черную бархатную шляпу с заткнутым за ободок пером белой совы.

– Они исполнили обещание, – сказал О’Махон.

– Ты о чем, кузен?

– Ты станешь внуком Ньяла, ты взойдешь на камень в Туллахоге, как испокон веков всходили твои предки. А еще ты теперь, милостью англичан, граф Тирон: ты отдал им все свои земли, а они вернули их тебе обратно, словно имели на них какое-то право, и прибавили графский титул. – Но при чем тут обещание? – не понял О’Нил.

– Это уж их дело – знать, что к чему; а твое дело – действовать и учиться. – Он положил руку на плечо Хью. – Будешь объезжать свои земли этим летом, кузен? Их у тебя теперь много.

– Может быть. Кажется, лето будет погожим.

– Я бы поехал с тобой, если ты не против. Хотя бы до того длинного рата за Данганноном.

– Что ж, поезжай! Если хочешь, устроим для тебя носилки.

– Я пока что держусь в седле, – улыбнулся поэт. –